Сидр для бедняков
Шрифт:
Вечер я провел в своей комнате, погрузившись в раздумья, потому что у меня появились новые мысли. Я думал об Эстер, о девушках вообще, о причине, которая мешает мне первым заговорить с ними, — моя теоретическая натура. Что бы я ни делал, мне всегда мешает мысль о том, что скажут девушки. Ведь у них собственный взгляд на жизнь. И пусть этот взгляд очень наивен, что из того: он определяет их поведение. Они повсюду ищут идеал, и, когда я встречаюсь с девушками, мне бы, конечно, хотелось отвечать этому идеалу, но была у меня и другая идея, независимая от девушек: все-таки я человек. Человек, который может высказать, что у него на душе, и мир его поймет. Потому что можно быть и богом, но бог не умеет говорить. Он, конечно, все видит и слышит, но что людям от этого, бог должен уметь говорить, потому он и послал
Можно спросить, какое отношение все это имеет к Регине. Не знаю, но в какой-то очень широкой связи событий я вдруг увидел: я забыл Регину. Еще перед отъездом на Терсхеллинг все мое внимание поглотило предстоящее путешествие, на острове я был праздным туристом, а когда вернулся в город, сразу же сел за письмо Эстер. Описал в нем, как она вбегала в море, называл ее в письме «моей скаковой лошадкой». Писал о том, как мне ее не хватает, как она мне нужна. Какой мужчина способен вынести одиночество, размышлял я. Словом, письмо получилось страстное. Но что толку — Эстер не было в городе, и я в одиночестве бродил по улицам, глядя на прохожих и не зная, куда себя деть; я был влюблен, весь мой горизонт сузился до размеров Меувердервег. Там жила она, я вспоминаю свет в окне ее дома. Свою нерешительность. Уже пройдя мимо, я подумал: почему я машинально прохожу мимо ее дома, почему нельзя так же машинально позвонить у ее двери?.. Я не знал почему и пошел дальше, навстречу еще большей неизвестности, никогда я не был так слеп и беспомощен. Возле парка «Стерребос» я остановился, всматриваясь в темноту. Это была самая окраина. Накрапывал дождь, пахло сыростью, мне виделось, как рождаются реки и впадают в озера, как из сырых комьев земли, подобно бронтозаврам, выползают дождевые черви — и надо всем этим, точно создатель, возвышаюсь я. Таков, должно быть, и бог, думал я, он не может приблизиться к своим чадам, потому что слишком велик. Он слеп, и я тоже. Я был слеп и глух перед лицом мира, я ничего не понимал…
На обратном пути я вновь прошел мимо дома Эстер. И тут в каком-то приступе решимости бросил письмо в почтовый ящик и только через несколько шагов понял: теперь все пропало. Но мне уже было все равно. Пора домой. Я чувствовал себя смешным идиотом, но тем не менее сохранял спокойствие. При всех ошибках, которые я совершил за свою жизнь, при всех глупостях, которые меня же самого унижали и делали посмешищем города, я — плохо ли, хорошо ли — держал голову высоко и оставался тем, чем был. Я, как пружина, всегда возвращался в прежнее положение. Неправда, что людей нужно стыдиться. Я никогда не стыжусь. Я стыжусь, только когда бываю один; тогда я чувствую себя неуверенно, в голову приходят дикие мысли, а когда передо мной люди, я не задаюсь вопросами, а сразу, не успеют они раскрыть рот, начинаю с ними говорить.
Меня как будто побаиваются. Это я замечаю на улице. При моем приближении люди смотрят в землю. Они отворачиваются к витринам, пряча глаза, а я нет. Я открыто иду им навстречу. Видите: я не стыжусь. Но мне нужны люди, с которыми я мог бы поговорить. Еще в школе я хотел написать трактат о стыде. Купил толстую тетрадь, раскрыл ее на первой странице и написал по примеру классиков: О стыде. Я понимал, что стыд — это зло, преграда, которую можно одолеть только изреченным словом, и думал, что могу исписать своими соображениями на этот счет целую тетрадь, так мне казалось. Стыд нецелесообразен, и, если я послал девушке письмо, неважно, что в нем написано; я опустил письмо в почтовый ящик, она его прочла, и пусть я был в нем несдержан, пусть. Пусть у меня в глазах потемнеет от волнения, когда я увижу ее снова, я все равно заговорю с ней — это единственное, что можно в таких случаях сделать.
Итак, свершилось. Несколько недель меня мучила неизвестность. Я все глубже постигал суть того, что произошло на Терсхеллинге. Я не мог спать. «Идиот!» Я обливался потом и выходил на улицу, чтобы успокоиться. Однако ко времени, когда я вправду снова увидел Эстер, мне до некоторой степени удалось обрести себя. Наша встреча произошла в субботу на Херестраат. Я шел, разглядывая, как обычно, встречных прохожих, и вдруг увидел ее. Эстер. С подругой. Она стояла у витрины и рассматривала туфли. Я перешел через дорогу и, когда девушки двинулись дальше, нагнал их.
— Здравствуй, — сказал я.
Она удивленно посмотрела на меня.
— Здравствуй и ты.
Первые слова были произнесены, и дальше все пошло само собой. На мне был хороший костюм. (С тех пор как начал работать в «Громако», я надевал по субботам выходной костюм, в котором можно было показаться на людях. Даже шляпу купил.) Я сделал Эстер комплимент относительно ее внешности и продолжал как ни в чем не бывало болтать. Не о том, что меня угнетало в этот момент, — я болтал, перескакивая с предмета на предмет, обо всем, что попадалось на глаза, легко и непринужденно, как только мог. Девушки смеялись. Надо мной, конечно надо мной. Но меня это только подзадоривало, и, когда они зашли в универмаг, я увязался с ними.
Выйдя из универмага, девушки остановились.
— Не пора ли тебе домой? — спросила Эстер.
Я ответил, что хотел бы проводить ее. Девушки пошли дальше, я поплелся следом. Эстер вдруг остановилась.
— Я провожу тебя, — снова сказал я.
Мы стояли и смотрели друг другу в глаза, и тут мне все стало ясно: я ей противен. Эстер закрыла глаза.
— Уходи, — сказала она. Это был конец.
Как видите, я рассказал многое. Но главным для меня было то, что я осмелился с ней заговорить. Это моя победа. Поэтому я не обиделся. Попрощался и ушел.
С того дня все свое свободное время я проводил на Большой рыночной площади. Сидел в погребке, забегал в «Таламини», но ни с кем даже словом не перекинулся. Девушки явно избегали меня, и порой мне кажется, что это зависит от погоды. Все меня избегали, даже юфрау Винке. Она вошла в «Таламини» в полной уверенности, что одна на целом свете, и вдруг увидела меня, тут же повернулась и исчезла. Но я и не собирался приставать к ней. Сидел на своем месте, у бара рядом с Анджело, который деловито раскладывал и выдавал порции мороженого. Я было подумал, что хорошо бы навестить Эстер, но дал себе клятвенное обещание никогда этого не делать. Никогда. И я держал обещание. Владел собой. Но как мне было скучно!
О, я часто терпел неудачи с девушками, пытаясь в своей наивности прошибить стену лбом, иногда я поступал так нарочно, и выходило забавно. Преграды рушились, и жизнь могла продолжаться дальше. Но наступает момент, когда все надоедает.
Раз я пошел в городской парк посмотреть на тренировку служебных собак, как вдруг у тротуара остановилась машина и из нее мне помахал рукой Гарри Разенберг. Я перешел через газон и сел в машину. Гарри направлялся в Пиккардтхоф, где у его родителей был домик с садом. Мы собрали яблоки, внесли в дом соломенные маты, покрасили заборчик, затем, покончив со всеми делами, расположились на застекленной веранде и стали слушать пластинки. Мы сидели на камышовых стульях, слушали быструю старинную музыку и пили пиво; с веранды открывался вид на тихие осенние сады. Пошел дождь. Застучал по крыше. «Виктория и ее гусар» — я перебирал пластинки и откладывал в сторону то, что хотел послушать, в этот момент я был готов сказать Гарри, что верю в доброту мира, но сдержался и промолчал. На поля опустился туман, начало темнеть, мы немного поговорили, о самых обычных делах. Я так и не открылся Гарри.
Снова стало рано темнеть вечерами. Вот и в город пришла осень. На ступеньках листья, желтое солнце в небе, в скверах окутанные туманом, притихшие деревья, но я видел печать осени и на домах, и на троллейбусных проводах, что гигантской паутиной повисли над перекрестками. На мальчишках и девчонках, шествующих в школу. Их движения замедлились, словно настал последний полдень их жизни.
Мне тоже захотелось пойти в школу, сесть за парту и от всего отрешиться.
Я даже проехал на велосипеде мимо школы, но двери были плотно закрыты, и я понял, что никогда больше не войду туда. Я стал членом общества, полезным членом. Делал втулки, которых никто больше не делал и которые необходимы обществу. Вспомнилось, как однажды на переменке я стоял возле школы, с восхищением глядя на мастерового, везшего на велосипеде доску. Теперь и я был таким — человеком, который вез на велосипеде доску.