Сидр для бедняков
Шрифт:
— Война бессмысленна, но она существует.
(Как и человек, думаю я теперь. Существование человека бессмысленно, но дело не в этом, главное — он существует.) Когда мефрау Постма завела рассказ о своем покойном муже, о своих невзгодах, я встал и, прежде чем уйти к себе, сказал, что все мы одинаковы и что миру нет никакого дела ни до моих, ни до ее невзгод.
Поздний вечер. Улицы опустели, люди отошли ко сну, завтра им снова на работу — и так каждый день, только перед тем, кто выдержит до конца дней своих, откроются небесные врата. Будь я прорицателем, я бы сказал: там-то и там-то гибнет сейчас самым ужасным образом юная девушка. Завтра об этом напишут в газетах, и люди станут повторять: «Ах, это ужасно», но никто, даже самый великий
В ту ночь я так и не смог заснуть и на следующий день на работу не пошел. Я собрал разобранный мотоцикл и бесцельно поехал по улицам. Мимо заводов, цистерн с бензином — о благопристойность окружающих кварталов, усердие и благопристойность мира! Я решил отказаться от места в «Громако». В полдень, когда пришел врач, я уже был в своей комнате. Мефрау Постма вскоре ушла, и я тоже поспешил уйти из дому. Зашел к «Таламини». Кое-что записал, смотрел на людей. Никого не видел.
Некоторые люди, чтобы забыться, ходят в кино, но у выхода из кинотеатра их караулят прежние несчастья. У каждого свои несчастья, и от них при всем желании никогда не избавиться. Но я, чувствуя, что они подступают вплотную, не прячусь от них в кино, а выхожу им навстречу. Зло — опасный зверь. Только попробуй убежать — догонит и разорвет на части. И тот, кто борется, тоже терпит поражение. Не нужно бороться, никогда, ни при каких обстоятельствах. Неприятность нужно принять как благо, а благо имени не имеет.
На каникулах Регина уехала в Париж — факт, который мне показался исполненным значения. В одном из писем (так и не отправленных) я предостерег ее, что, стоя на Эйфелевой башне, отыщу ее везде. Это была не шутка, но вы поймете меня: единственное, что у меня осталось от Регины, была маленькая фотография, сделанная где-то на пляже Терсхеллинга. Регина сразу же потребовала фотографию назад, как только показала ее, но я не отдал. Фотография была сделана еще до нашего знакомства. Регина на ней очень хорошенькая и юная. Любительский снимок — остановив велосипед, она смотрит на море, стройная, спортивного вида девушка в белых брюках. Эллинская девушка, думал я тогда. Слепок с чего-то уже не существующего, одинокая, прекрасная, юная девушка, почему мы не вместе?
Я этого так и не понял, но могу вам с уверенностью сказать, что, хотя мы и были несколько раз счастливы, то есть печальны, первая любовь всегда терпит крушение, потому что несоединима с пребыванием вдвоем. В моем случае это было абсолютно ясно. Я вклеил фотографию в записную книжку и всегда носил ее с собой, как несчастный влюбленный, потерявший возлюбленную; соответственно этому я вел себя на улице, на работе: вдовец, потерявший весь мир. Как Кареле, что живет на углу. Он считает, что его являемая миру скорбь приятна покойной жене, он так возвышен, так неутомим в своей скорби. Даже газету покупает с высоко поднятой головой. Так и я шествовал по улицам — герой, отдавший свою жизнь Регине. На самом же деле оказалось, что я ее довольно быстро забыл. И поехал я не в Париж, а на Терсхеллинг.
Терсхеллинг. Бог знает, зачем меня туда понесло. Я уже сказал, между Терсхеллингом и мной, между Терсхеллингом и Региной существовала какая-то связь, возвышенная и благочестивая, но истинной причиной, моим торжеством было то, что ни одна душа не подозревала о моем отъезде.
В пятницу вечером я собрал туалетные принадлежности; мотоцикл стоял на улице в полной готовности, и остаток ночи я провел без сна, как всегда, один. И все-таки не один. Где-то в городе три женщины, три девушки, занимались такими же приготовлениями, собирали туалетные принадлежности, укладывали кофточки… как в кино, где показывают двух людей, которые еще не знают о существовании друг друга. Я, во всяком случае, ничего не знал и глубокомысленно всматривался в ночь, а они — они, вероятно, спали крепким сном.
В четыре утра я выехал из дому и помчался по пустым солнечным улицам прочь из города, к магистральному шоссе. Поля серебрились от росы, коровы смотрели мне вслед, около Хардегарейпа меня нагнал первый поезд. На улицах появились люди, в сторону Леувардена потянулись молочные фургоны, заработали на полную мощь светофоры. Через Зайланд, где мне довелось жить в конце войны, я промчался не останавливаясь. Громоздкие здания в античном стиле все еще действуют мне на нервы, но не успел я предаться воспоминаниям, как город остался позади. Промелькнула военно-воздушная база, наперегонки со мной летели реактивные самолеты, и в семь часов я был у моря.
У причала я их и увидел: Эстер и еще двух девушек, которые час назад обогнали меня в поезде, — три женщины из кинофильма, крупным планом Эстер, главное действующее лицо: черные волосы, глаза — с ума сойти… Она посмотрела на меня. А когда на меня смотрит женщина, во мне начинает что-то расти — неведомая сила, жажда немедленного действия, которая отделяет меня от себя самого и толкает вперед.
Я шагнул вперед, но Эстер потянула подругу за руку, и они спустились вниз по лестнице.
В течение всего рейса я их больше не видел. Да и не стремился к этому, сидел на носу и пристально всматривался в горизонт, где должна была появиться земля; я считал, что просто обязан следить за курсом своего корабля. Вид приближающейся земли глубоко меня взволновал. Вот моя земля, мой народ, думал я, когда пароходик подошел к причалу. Как могло случиться, что все в этом месте кажется знакомым, хотя раньше моя нога здесь не ступала? Как зовется это место, эта гавань? Терсхеллинг, Делфзейл, Скандинавия, перечислял я. О мой маленький мир!
Я ехал по шоссе, которое местные зовут Длинной дорогой, к морю, настоящему, синему. Я сразу же разделся и помчался с дюн в воду. Волны подняли меня и швырнули вниз, горы воды, зародившиеся где-то в пучине Северного моря, беспрерывно обрушивались на меня и пытались уничтожить, но я, захлебываясь, противостоял им, выныривал и опять подставлял грудь их напору — это был мой солдатский долг. Мое крещение.
Полчаса спустя я лежал в дюнах и смотрел на море: под огромным голубым куполом волны прибоя потеряли свою величавость, а моя битва с ними — оттенок героизма. Впрочем, я уже не воевал. Лежал среди песчаных гор и смотрел, как скрываются за горизонтом суда, как по кромке воды бродят чайки, как две девочки, тоже похожие на чаек, собирают ракушки.
Снова нахлынули старые мысли. Мечты о власти и славе, но теперь я подумал: хватит. Люди, в конце концов, только хотят быть вместе; события, герои дня нужны им лишь для того, чтобы собраться вместе и покричать, как девчонкам и мальчишкам, которые наперегонки носятся по лугу. И хотя все это мило и занятно, не к этим людям я хотел бы обратиться со своими сокровенными мыслями. Когда говоришь перед людьми, все слышат одно и то же слово — каким же должно быть слово, понятное для всех? Что понимает толпа? И что есть понимание толпы в сравнении с пониманием одного человека, который останавливается на берегу канала и вдруг постигает, что он существует?
Я не знаю, как говорить с толпой, я много об этом думал, но так и не понял; одно ясно: толпе не нужна правда. Правда нужна одиночке, ею он отсекает загнившие части своей души, ею он жив, а толпа жаждет слышать только приятные вещи. Да, толпе нужно одно — хорошие новости.
Мы живем в удивительное время, когда все возможно и все — в космическом масштабе — относительно. Но у меня нет нужды в относительности. Она так неопределенна, так всеобъемлюща и так покорно-уступчива, что в ней немыслимо нащупать точку опоры. Естественные науки? Но что нам естественные науки, что нам необъятность вселенной? Истина сама по себе не больше этого города: столько-то душ, стены вокруг, а то, что вне этих стен, уже не имеет значения. (Это, конечно, только символ, попытка создать собственный образ: город, люди, которых я вижу, — это все я сам.)