Сила прошлого
Шрифт:
Мы, таким образом, совершенно случайно наткнулись на это заведение, которое именуется “Катти Сарк”, [31] но изображает не парусное судно, а трансатлантический лайнер — закругления на углах, иллюминаторы, бетонные террасы, поручни из труб, стены, покрытые растрескавшейся белой эмалью, зловеще бликующей в темноте. Снаружи оно кажется хотя бы просторным, но, войдя через широченные двери, мы оказываемся в темном и на удивление тесном закутке с фосфоресцирующей надписью “дискобар” на стене и небольшой группой африканцев, смотрящих по телевизору канал МТУ и уже отсюда, через стеклянную дверь попадаем снова наружу под металлическую крышу, имитирующую навес из тростника — заведение преображается в очередной раз с быстротой сновидения, и становится
31
“Катти Сарк” — знаменитый чайный клипер, спущенный на воду в 1869 г.
Девушка на роликовых коньках, описывая крути, провожает нас к “спокойному”, как она выражается, местечку, подальше от большого стола, где разместилась компания мужчин лет под пятьдесят, уже слегка навеселе — они действительно шумят, но буянить, похоже, не собираются. У девушки черные, коротко стриженые волосы, она очень красива и почти голая: на ней только облепившие зад шортики и обтягивающая, едва доходящая до пупка, маечка — она кажется еще более обтягивающей из-за вызывающе пышной груди, на которой, как на американских горках, подпрыгивает надпись Roller Betty. Раскатывает она на своих роликах с небрежной ловкостью, постоянно жуя жвачку и сохраняя такой вид, как будто не перестает оплакивать бесцельно прожитые годы. Она накрывает на стол, подает меню, потом исчезает в фосфоресцирующем чреве “диско-бара”, из которого появляется мужчина лет сорока пяти, большой и плотный, крикливо одетый и явно причастный к переживаниям девушки, поскольку разительно на нее похож. Пока он нам подсказывает, что лучше заказать (“салат из морепродуктов — просто сказка”, “рекомендую ризотто, такого больше нигде не найдете”), в нагрудном кармане его цветастой рубашки оживает мобильник, проигрывая мелодию, как мне кажется, из “Рэмбо”; можно его выключить, но он отвечает, слушает, хмуря лоб, потом бросает, что сейчас занят и перезвонит позже. Извиняется, но звонок, похоже, сбил его с мысли, поскольку он теперь молча дожидается заказа, забыв о своих советах. Ни я, ни Больяско не стали ему напоминать, и делаем заказ наугад: он берет спагетти под соусом из каракатицы, я — спагетти с моллюсками, а на второе — креветки и овощи на гриле на двоих.
— Да, насчет порций, — говорит ему Больяско, — прошу вас, не скупитесь.
После этого мужчина в цветастой рубашке уходит, и мы остаемся вдвоем; он молчит, я, из тактических соображений, тоже. Я готов выслушать все, но уж, конечно, не собираюсь просить его поторопиться с рассказом. Наоборот, если он почему-то передумал, не расскажет ровным счетом ничего, и мы так и будем в гробовом молчании набивать животы, а после ужина он, не говоря ни слова, отвезет меня в Рим и как ни в чем не бывало пожмет мне возле дома руку (“ну, тогда пока” — “до свидания”) и исчезнет из моей жизни еще более нелепым образом, чем появился в ней, то для меня лучше и не придумать. Я не стану требовать у него никаких разъяснений.
Я смотрю на него и думаю, что если бы я мог его загипнотизировать, я бы приказал ему именно так и поступить, и тогда, возможно, все стало бы как прежде, но нет, будь я даже факиром, мне не удалось бы погасить лихорадочный блеск его глаз. И он действительно ищет мой взгляд — долгое молчание его явно не обескуражило, и спектакль вот-вот начнется.
— Ну так вот, — начинает он, — я расскажу тебе все с самого начала, ты не против? А начало — это конец последней войны, Джанни, когда русские…
И вдруг вздрагивает.
— Таблетки…
Достает из кармана пузырек, берет две белые таблетки и выстреливает ими — в буквальном смысле слова — в глотку. Воду нам еще не подали, поэтому он проглатывает их, не запивая, как Оллио [32] глотал гвозди. Потом кладет пузырек обратно в карман. И не перестает улыбаться, естественно.
Что это за таблетки, так и суждено остаться тайной.
— Так вот, я говорил, — продолжает он, — что сразу после войны, русские, как, впрочем, американцы и англичане, бросили все силы на разведку.
32
См. прим. 10.
Подкатывает девушка с напитками. Неумело открывает бутылки, особенно с вином, пробка у нее крошится. Больяско не обращает на это внимания:
— Прежде всего, этот хаос следовало использовать с максимальной выгодой и в то же время подготовить все для будущей работы, а будущее не представлялось безоблачным. 1945 год, Джанни. Вся Европа еще дымилась: в этой чудовищной разрухе все секретные службы готовились к следующей войне. Планировались и предпринимались акции самого разного рода, порой весьма дерзкие и с дальним прицелом. Американцы называли их сокращенно LT.
– Long Тerm, [33] русские более поэтично — “бутылка в море”: в самом деле, это как вложить записку в бутылку и кинуть в открытое море в надежде, что хоть одна достигнет назначения, хотя, по правде говоря, что это за пункт назначения, в то время было не очень понятно. Твой отец, Джанни, был одной из таких бутылок…
33
Долгосрочный план (англ).
При этих словах он хватает бутылку “Фраскати”, наливает мне, потом наполняет свой бокал; пьет, и замечает крошки в вине, только обнаружив их у себя на губах. Сплевывает, словно так и надо, и смотрит на меня в упор.
— Твой отец был русским, — говорит он почти шепотом. — Казаком, если быть точным.
Потом запускает свой толстый палец в бокал, извлекает оттуда крошки и приканчивает вино, не обращая внимания на мою реакцию. Реакции, собственно, нет, потому что я ее изо всех сил подавляю, пытаясь изобразить безразличие, и вроде бы удачно, но должен признать, что этот сукин сын снова меня ошарашил: казак, ничего себе.
— Его настоящее имя было Аркадий Фокин. Он был офицером советской контрразведки во время Второй мировой войны и своего рода гением. В двадцать четыре года уже майор Красной Армии, имел два диплома о высшем образовании и массу всяческих талантов, среди прочего — отличный шахматист, что ты, насколько я знаю, от него унаследовал. В совершенстве говорил на трех иностранных языках — английском, немецком и итальянском. Умел управлять самолетом, был чертовски вынослив физически, а чего он только не знал. Словом, он был одним из лучших — если не самым лучшим, — в НКВД, так тогда называлось КГБ, и ему досталось одно из самых трудных заданий — превратиться в итальянца, быть принятым в армейскую секретную службу и добраться до руководящих должностей посредством стандартной военной карьеры.
На минуту он умолкает, специально, чтобы проверить, какой эффект производят на меня его слова, но я продолжаю сидеть с каменным лицом, не желая доставить ему ни малейшего удовольствия. Моргаю, но это от усталости.
— Что он и сделал, Джанни, — решил продолжить Больяско, — твой отец выполнил это задание. Насколько мне известно, среди всех, засланных с заданиями подобного рода в Англию, Францию, Германию, он — единственный, кто выполнил его до конца. Единственная “бутылка в море" достигшая цели…
А вот и снова Roller Betty, она скользит к нам с тарелками в руках и шумно тормозит в нескольких сантиметрах от нашего столика. Порции спагетти не просто обильные, а очень обильные. Потом подхватывает с соседнего столика глубокую тарелку и ставит передо мной, для очистков.
— Приятного аппетита, — говорит она и укатывает.
Больяско смотрит на свою тарелку — гора спагетти в черном, как преисподняя, соусе — и словно задумывается над тем, как к ним приступить. Затем разворачивает салфетку, затыкает ее за воротничок рубашки, и не углом, а краем, и расправляет, как слюнявчик.