Сила прошлого
Шрифт:
Возвращаюсь домой, думая, что, в сущности, никто никого по-настоящему не знает, потому что все скрывают правду — если не специально, то инстинктивно. У одной моей знакомой случился настоящий шок, когда она через пять лет после замужества узнала, что у ее супруга аллергия на курятину. В общем-то, это не так уж необъяснимо: их квартира была прямо над рестораном ее родителей, и они ужинали там почти каждый день, так что достаточно было не заказывать курицу; в тех же редких случаях, когда они ели дома, она никогда не готовила курицу, пока это наконец не случилось, и ему пришлось сказать, что у него аллергия на курятину. В качестве технического это объяснение моя приятельница приняла, но что я мог ей возразить, когда она заявляла, что подобные вещи про собственного мужа жена знать обязана и что если она не знает такого, можно представить, сколько она не знает еще… Потом, поскольку ей нельзя отказать
Пора спать. Закрываю окно, раздеваюсь, ныряю в кровать, даже не умывшись; но сна нет и в помине, и с этим лучше смириться — видимо, на сегодня я еще не до конца покончил со всеми своими терзаниями. Наверно, мне долго предстоит так проваляться, с закрытыми глазами, все глубже увязая в унынии и смятении. Впрочем, ладно, раз так, значит так. О некоторых вещах лучше думать, а не грезить.
В сущности, день не прошел впустую: я начал писать. Но я также начал курить. Эта пачка “Капри”, надо же ей было мне подвернуться. Фейерверк, Конфалоне, загадочный сквернослов, чайка — как она на меня смотрела. Я сила прошлого, там и осталась моя любовь. Безупречная ловушка, которую расставил мне Больяско, мой невообразимый промах, которым он подло воспользовался: как я мог перепутать журналиста с официантом? Как я могу помнить имя какого-нибудь никчемного актера вроде Бредли Уитфорда и не заметить манжеты его рубашки? Почему память такая сложная штука? Почему она столько в себя вмещает и потом пасует перед самыми простыми вопросами? Голландец на “Фольксвагене” был блондином или брюнетом? В какую сторону вертит револьвером Берт Ланкастер в “Вера Круз”, [64] вперед или назад? Сколько лапок у муравья — шесть или восемь? На каком боку обычно спит Франческино — правом или левом? Если бы я был шпионом, а детский писатель был бы моей легендой, и меня сегодня ночью убили бы при загадочных обстоятельствах — пиф-паф — из пистолета с глушителем, что помнил бы обо мне Франческино?
64
“Вера Круз” (1954) — фильм Роберта Олдрича, в главных ролях Берт Ланкастер и Гари Купер.
Открываю глаза и смотрю в потолок, туда, где я много лет собираюсь повесить вентилятор, и почему я этого не делаю — еще одна загадка.
То, что я был детским писателем, он наверняка запомнит.
15
Подскакиваю и сажусь на кровати: без четверти одиннадцать. У меня же назначена встреча.
Опоздать на встречу именно с ней я не могу…
Плетусь в ванну, в голове сонная одурь. Холодная вода смывает остатки приснившегося мне мучительного сна: будто служитель вошел в гостиничный номер, где спала Анна, но это был не служитель, я набрасывался на него, Анна была беременна, он вооружен… — после душа я полностью во власти спешки. Не могу я, черт побери, заставлять ждать эту женщину, она этого не заслужила.
Смотрю на себя в зеркало и вижу лицо, которое меня совсем не радует, в нем есть что-то бандитское: отросшая щетина, глаза опухшие, волосы стоят торчком. Таким я не могу показаться: перед этой женщиной я должен предстать в приличном виде, а еще лучше с намеком на элегантность. Это даже важнее, чем успеть к назначенному времени, если на то пошло: в результате решаю не спешить и привести себя в порядок, не глядя на часы. Пусть каждый делает то, что должен. Пусть жизнь идет своим чередом…
Пока бреюсь, думаю о прошедшей ночи, и уже то, что она позади, вызывает чувство глубокого облегчения. Впрочем, все это в порядке вещей: то, что начинается плохо, заканчивается еще хуже — последнее дело засыпать с тревогой на душе. Я то и дело пил воду и бегал в туалет, всякий раз думая, что теперь в последний раз, но каждый раз обнуляя счетчик времени — единственного механизма, способного одолеть бессонницу. Тяжелый утренний сон, который, наконец, мной овладел, нимало не помог мне восстановить силы, а лишь обеспечил не слишком приятное начало дня, и это еще счастье, говорю я себе, что у меня назначена
Побрившись, начинаю одеваться торопливо, но не бестолково — с выбором, чего со мной никогда не бывает: свежая рубашка, полотняные светлые брюки, темные носки, легкие мокасины и пиджак — да, и пиджак, хотя наверняка будет жара, и я буду обливаться потом. Мой любимый пиджак — серый, из тончайшей шерсти, подарок сестры, у которой отличный вкус; и хотя он не в лучшем виде, поскольку я надевал его на церемонию награждения, и потом ехал в нем в поезде в Рим, в машине во время нашего бегства во Виареджо, и опять же в машине в прошлое воскресенье, когда возвращался в Рим, а после швырнул его на стул, а не повесил в шкаф на вешалку — тем не менее, он все равно мой любимый, и именно его я надеваю.
Перед выходом беру книгу Карвера, которую решил подарить этой женщине, ключи от “Веспы”, ключи от дома, заботливо гашу везде свет, и только тогда делаю несколько комический, но весьма показательный — для меня, в данный момент — жест самоконтроля — смотрю на часы: без двух минут одиннадцать. Сколько бы я выиграл, если бы собирался в спешке? Сколько бы успел позабыть или, хуже того, как в том чудесном месте из “Алисы в стране чудес”, сделал бы все не в том порядке? Японский император был не дурак, ничего не скажешь. И, спускаясь по лестнице, решаю, что обойдусь без “Веспы”: пройдусь пешком, буду смотреть по сторонам, как Марковальдо, [65] буду вдыхать всей грудью воздух Рима, неважно, что он загазован, и окажусь на месте как раз с небольшим опозданием.
65
Марковальдо — герой детской книги Итало Кальвино “Марковальдо, или Времена года в городе” (1963).
На улице солнце ослепляет: в раскаленном мареве различаю группу людей у парадной двери соседнего дома и скорую помощь на другой стороне улицы, задние двери машины распахнуты, мигалка включена. Чуть поодаль блюститель закона за рулем полицейской машины разговаривает по рации. Его напарник следит, чтобы народ не скапливался у входа. В толпе все знакомые лица: продавцы, консьержки, дети, старики, стекольщик, продавец сигарет, обойщик — все стоят полукругом перед раскрытыми настежь дверьми. Кое-кто, завидев меня, здоровается, и я понимаю: нельзя пройти мимо, даже не взглянув, что здесь происходит. “Иди сюда, — будто говорят мне, — это касается нашего квартала, а, следовательно, и тебя”…
В действительности они говорят вовсе не это. Они говорят:
— Бедняжка…
Потом:
— Это ее крест…
Потом снова:
— Она просто не выдержала…
Из дома выходит плачущая женщина. Это Анита, медсестра из больницы “Сан-Камилло”, энергичная молчаливая женщина, которая бывает у нас, когда надо делать уколы, в преимуществе которых перед приемом таблеток непоколебимо убежден наш семейный доктор. Она идет, пятясь, и плачет, не отрывая глаз от входа, и рукой прикрывает рот.
— Это не она их вызвала…
— Как не она?
— Нет, это дон Фурно…
Появляются носилки, которые тащат двое жилистых санитаров, с трудом прокладывая себе путь в толпе. На носилках, привязанный ремнями, как Ганнибал Лектор — сын Аниты, Итало, если не ошибаюсь, крепкий парень с голубыми глазами и круглыми щеками, который, когда мы переехали в этот район, десять лет назад, играл полузащитника в юношеской команде “Ромы” и подавал неплохие надежды. Летом он вечерами напролет стучал мячом о стену своего дома, и я порой смотрел на него из окна. У него был класс.