Сильнейшие
Шрифт:
— Печать хальни сдержит и воплощение Бездны.
Подобные разговоры начали надоедать — Лешти гудел над ухом, и Лачи рад был бы не слушать его. Не мог — слишком привык принимать к сведению не только слова, но и нотки голоса.
Вскорости поймал себя на том, что, спасаясь от Лешти, начинает искать общества своего пленника, даже без мысли о приручении.
Приходил, привычно уже всматривался, ища малейшие изменения. Садился подле стенки с небольшими окнами — если так можно назвать высеченные в камне проемы, куда не пролезть человеку.
На нем все заживало… как на кошке. А ведь почти ничего не ел и спал урывками, дергаясь от малейшего шороха. Лицо осунулось, остались одни глаза, да и те погасли, хоть и вспыхивали порой совсем уж ненормальным блеском. Лачи, решив, что ему нужен оборотень в здравом уме, всыпал полгорсти сонного порошка в воду, которую приносили пленнику. Но тот обладал чутьем энихи даже в обличье человека, и к воде не притронулся. После этого перекинулся в зверя и метался по комнате почти сутки, пытаясь вырваться, пока Лачи не пришел и не велел угомониться.
Именно велел, пользуясь властью печати.
Все было бы куда проще, пожелай северянин сломать его. Или если бы мог относиться равнодушно, как к удобному орудию. Ломать не хотел, южная Сила держится на страсти. А безразличие — какое уж тут, если порой хочется на пару мгновений стать южанином и задать ему хорошую трепку? Несносное существо… и в выражениях не стесняется. Хоть и не умеет вести словесные поединки, не дурак… отнюдь не дурак. И порой попадает чувствительно, если снизойдет до ответа словами, а не просто шипения. У того полукровки, что ли, выучился? Мальчик был так, мелюзга, с Кайе в сравнение не идет, но довольно-таки нахальный, помнится. Может, это их и свело, а вовсе не Путь? Вряд ли кто-то еще свободно стал бы хамить оборотню. А тот полукровка — запросто. Мозгов-то нет.
— Ты зря думаешь, радость, что север спит и видит Асталу в развалинах. У меня — у всех нас — есть и другие заботы.
— У тебя не голова, а кактус. Войны не хотел? Къятта придет сюда, не важно, буду ли я еще жить, и ничего не оставит от Тейит.
— Один? Он ведь не божество. Не нужна югу война прямо сейчас, мальчик. Так что людей ваш Совет не даст — если я хоть что-то понимаю, они сейчас заняты… впрочем, неважно. А против маленького отряда Тейит уж как-нибудь выстоит. Так вот, котенок.
— Ты не можешь придумать еще более идиотского прозвища?
Проняло таки. А то Лачи все поражался, почему он пропускает это мимо ушей. И то верно — оскорбления северной крысы не значат ничего. А сейчас они вроде как разговаривают. Вот и задело.
— Он попробует, без сомнения. Вернуть тебя живым… если он столь наивен, в чем сомневаюсь, правда — или свести счеты за твою смерть. И сам погибнет. Кто останется от вашего Рода, сестра? Или родня дальняя, более слабая?
— Не смей! — достаточно было упомянуть о Роде, чтобы тот вскинулся, вспыхнул, будто охапка сухой травы от удара молнии.
Лачи примирительно поднял ладонь:
— Я не хочу тебе зла, котенок. Я отпустил бы тебя, сложись все иначе. Но ты понимаешь сам — этого я сделать не могу. И не злись на себя и весь мир.
— Почему бы и нет? — вырвалось для самого себя неожиданно. — Этот мир… над своим злейшим врагом он не мог посмеяться веселее. Амаута…
— А ты предпочел бы родиться в хижине сборщика хлопка? Или пасти грис?
— Нет.
— Ты имеешь так много, что поневоле платишь чем-то другим.
Юноша искоса посмотрел на него и коротко рассмеялся:
— Ты успокоить меня пытаешься? Дожили…
— Я говорю то, что думаю. С тобой прекрасно могу себе это позволить.
— Как со зверем, да? От зверей не скрывают своих мыслей.
Лачи смотрел на него долго, с прохладной и в тоже время приветливой улыбкой.
— Я сам себе поражаюсь — до чего ты мне по душе, котенок. Маленький красивый хищник. Опасный. Искренний. Я очень надеюсь, что стану свидетелем очередной твоей выходки. Чтобы мне точно не захотелось тебя отпустить, когда минет нужда в твоей Силе. А если ты будешь паинькой… хм, мне придется трудно. Но ты не умеешь, не сдержишься.
— Ждешь, что я начну упрашивать тебя и стелиться у ног? — фыркнул.
— Упаси небо. Нет, конечно же. И не вздумай! Полагаю, что на этом свете немногое может меня напугать. Но как представлю тебя на свободе, вернувшимся на юг… это будет пожар, котенок.
— Я постараюсь вернуться, — ровные зубы сверкнули.
— А я постараюсь этого не допустить — того, о чем думаешь ты. А теперь гордо вскинь голову, заяви «мне не о чем с тобой говорить» и уткнись носом в угол. И не забудь злобно поскрести пол когтями, он и так уже исцарапанный.
— Врешь… не трогал я пол, — усмехнулся снова. — Знаешь, я приходил к твоему племяннику. Как раз поболтать. Вы не больно похожи — он не рад был моему обществу.
— Нетрудно поверить. Ты существо несносное. Айтли же был мальчик самолюбивый. Это его и погубило, верно?
Глухое рычание поднялось в горле:
— Не смей! В нем была твоя кровь… а ты…
— То-то и оно. Для тебя важней кровь, для меня — суть. — И, поняв, что разумного ответа на сей раз не дождется — уже привычное злое шипение или иные кошачьи звуки можно не принимать в расчет — спросил:
— Тот мальчишка, полукровка — что он для тебя значит?
— Ты правда ждешь ответ?
— Он на севере. А ты теперь мой. Так что почему бы и не сказать? — Лачи слегка наклонил голову: — Все еще не веришь, что умрешь здесь?
— Не верю.
— Неужто смог бы жить без знака?
Долго молчал. Потом, глухо:
— Ему все равно, есть ли у меня знак… и Сила. Ему одному, наверное.
Лачи тоже отозвался не сразу:
— Ты ничего не знаешь. Не знаешь, почему он пошел с тобой. Не из-за дружбы, поверь. Его друзья остались на севере.