Силоам
Шрифт:
— Он импульсивен, вы же знаете.
Однако еще не было доказано, что в этой истории шантаж присутствовал только со стороны Крамера. «Правда, — подумал он, уходя, — почему ей не терпелось дважды рассказать мне эту историю?»
На следующий день он встретил Крамера. У него был усталый вид; под глазами лежали бледные тени, контрастировавшие с красным цветом лица и придававшие его физиономии помятый вид, как у невыспавшегося человека. Лицо его осунулось, жуткая морщина перерезала лоб, и Симон подумал, что Крамер, возможно, дошел до той степени отчаяния, когда человеческие законы уже не в счет и когда человек уступает наплыву слез или безумию убийства — безразлично…
Крамер увлек Симона к себе в комнату, где, как всегда, царил некий
— Знаете, что говорят?..
Крамер впился в него глазами, горящими пугающим жаром. Что говорят — конечно, Симон это даже слишком хорошо знал! Но он совершенно растерялся, услышав, как Крамер объявил:
— Пондорж хочет читать лекции!
Пондорж… Так что же, Крамер зазвал его к себе, чтобы объявить об этом?
— Вы его знаете, — продолжал Крамер. — Дыхания никакого, лицо привидения, речи пьяницы. И он утверждает!.. Без звания! — завершил он, чеканя слоги тоном шутовского восклицания. — Без образования!.. Без дипломов!.. Да он не знает, в какую сторону в книге страницы переворачивают!
В отношении Пондоржа Крамер присоединялся к презрению «приличных людей», в частности г-на Лаблаша, всегда называвшего Пондоржа не иначе, как «дикарем», к пущему веселью майора… Великий Бастард тяжеловесно насмехался. Стараясь правильно произносить не дававшийся ему звук «у», он вытягивал губы в гримаске, в которой было что-то детское и которая, в сочетании с выражением муки на его лице, придавала всей его физиономии растерянный и немного забавный вид.
Симон был поражен. «Он тоже!» — подумал он. В каждом слове Крамера ему слышалась ревность вечно обойденного человека в отношении кого-то, кто будто бы присваивал себе прерогативы, пользоваться которыми, как он считал, было его уделом. «Пондорж хочет читать лекции!» Конечно, новость была неожиданной. Пондорж вел иногда удивительные беседы, это правда, но хватит ли ему дыхания, чтобы выдержать усилие болтовни на публике?.. Однако Симон ничем не выказал своих сомнений. Он пытался понять позицию Крамера. Отчего, в самом деле, эти неожиданные нападки, это внезапное ожесточение против человека, который ему ничего плохого не сделал? У этого взрыва злости была причина! Какая? Не скрывалась ли она в глубине души этого непростого и преисполненного несчастий существа, которого разочарования приводили в ярость и который мстил за себя, практически наудачу, всему, что можно было подвергнуть критике.
Симон бы так и молчал, но Крамер, возможно, встревоженный его молчанием, спрашивал теперь у него, что он думает об этой новости: он хотел заставить его говорить и, по всей видимости, желал получить одобрение.
— Я очень люблю Пондоржа, — сказал Симон.
Но Крамер тотчас выказал сильнейшее волнение.
— Вы мне не друг, — воскликнул он с пылкостью, которую силился сдержать. — Вы не со мной! Всегда против меня, Симон Деламбр!
— Почему вы так говорите? — удивился Симон. — Разве нужно ненавидеть Пондоржа, чтобы быть вашим другом?
Но отчаяние Крамера не подчинялось рассудку. Он словно не слышал.
— Симон, — изрек он вдруг с выражением свирепой горечи, — Симон, людям я не нужен!
Он кусал кулак, чтобы сдержать слезы.
Людям!.. Это ли он хотел сказать?.. Симон подумал, что этому человеку ужасно нужна была любовь, а единственная женщина, к которой он был привязан, смеялась над ним. Достаточно было одной гримаски Минни, чтобы Крамер почувствовал себя гонимым «людьми». Он делал все человечество ответственным за свою личную драму. Ах, если бы кто-нибудь смог одним словом просветить его на счет Минни, вырвать из него эту нелепую безнадежную страсть! Не настал ли момент говорить?
— Я повстречал Минни, — начал Симон. — Она…
Но лицо Крамера переменилось в цвете. Он больше не мог сдерживаться. Он принялся кричать:
— Я ненавижу эту женщину!.. Я ее ненавижу! Говорю вам: ненавижу ее! Я больше не хочу слышать ее имени! Слышите?.. Я…
Он неистовствовал. Не находил больше слов. Фраза умерла у него на устах. Симон, стоявший спиной к окну, понял, что взгляд Крамера замер на точке горизонта, расположенной где-то позади него. Инстинктивно он обернулся и увидел, как приближается, с конца аллеи, покачивая своей красной юбочкой, подобной легкому языку пламени, влюбленному в ее тело, под защитой зонтика, на котором щебетали нарисованные птицы, восхитительная, легкая фигурка Минни.
Симон встал, Крамер прыгнул вперед с тихой кошачьей гибкостью и стоял возле окна, позади него; ни тот, ни другой больше не говорили ни слова, и оба смотрели на эту женщину, шедшую вдоль извилистой аллеи, вдруг ощутив воздействие таинственного электричества, исходившего от этой стройной фигурки, четко вырисовывавшейся на фоне однообразного снега. Минни как будто тщательно готовила свои появления, всегда показываясь в разных костюмах. То это была черная, закрытая кофточка, с белыми цветами, вышитыми на рукавах и груди, то красная юбка, охватывающая ее ноги, как пунцовое пламя; то санитарный халатик, строгий, туго стянутый на талии… В другой раз на бархатном темно-зеленом платье появлялся белоснежный кружевной воротничок, невинно нацеленный кончиками на зарождающуюся тень груди; или наконец, Минни просто-напросто появлялась в лыжном костюме с приталенной отрезной курткой, открывавшей для обозрения два плотных отворота на груди. Все это шло быстрым шагом, или задерживалось с любезной беспечностью, или быстро пробегало между деревьями, по сверкающей лыжне, чтобы исчезнуть на опушке рощицы, чьи верхушки наивно вырисовывались на фоне розовых сумерек, словно устроенных нарочно.
Симон повернулся к Крамеру. Крамер все еще стоял позади него, опираясь, наверное, бессознательно, на его плечо, как на плечо друга, — и в этом жесте было что-то ужасное. Он, не сморгнув, выдержал взгляд Симона, затем, с горькой усмешкой, вздохнул:
— Невинность и нежность!..
Слова со свистом сорвались с его губ. Как понятна была его мысль! Да, вся эта грация, вся эта столь чистая, столь трогательная внешность была здесь перед ним, двигалась у него на глазах вместе с обладающей ею женщиной; и эта фигурка с таким невинным, таким нежным видом — он не мог остановить ее, он никогда не сможет остановить ее, никогда! Он сможет только учтиво приветствовать ее, смотреть, как она снимает свою шерстяную перчатку и нахально подает ему кончики пальцев с накрашенными красными ногтями. Это гладкое, ласковое лицо, с так тщательно разделенными и так послушно уложенными по каждую сторону от пробора волосами — глупо надеяться, что оно однажды прекратит вертеться у него на глазах, чтобы позволить ему вдоволь себя рассматривать! Какие только интриги не плел Крамер, чтобы самому оказаться в похожей ситуации! Но хотя такая возможность и предоставлялась ему пару раз, условия ее осуществления были слишком ненадежными и трудно возобновимыми! Нет, даже самое смиренное из его желаний никогда не будет исполнено. Как же ему не считать себя обойденным? Ах! В мире действительно существует страшная несправедливость!..
И на его глазах Минни свернула на аллею и ушла… Тогда Симон услышал позади себя что-то вроде стона, и хриплый, изнуренный голос с усилием выговорил:
— Я бы хотел… Ах! Я бы хотел, чтобы сейчас настал конец света!
Вечер был ясным. Симон бесшумно поднялся, взглянул на часы и в тишине стал готовиться. Вскоре ночь наступит окончательно. Он чувствовал, как в нем журчит его счастье, как подземный ключ. Через несколько минут он выйдет, пойдет вдоль рощицы, пересечет луг, попадет на дорогу в Опраз: тогда ему останется сделать только несколько шагов, и он увидит ее…