Силоам
Шрифт:
— Ариадна, — сказал он ей однажды вечером, перед тем как проститься, — когда мы будем жить вместе, вы ведь никогда не покинете меня, правда?
— Нет, — сказала она. — И у нас будет маленький сад…
Он улыбнулся.
— А не будем ли мы плохими садовниками?…
— Тогда мы выучимся быть хорошими садовниками.
— А что будет в нашем саду?..
Она задумалась.
— Самое красивое в саду, — сказала она, — это немного травы…
Ее улыбка походила на свет и обозначала ее щеки так мягко, так нежно. Симон больше всего любил Ариадну за ее вкус, благодаря которому она всегда предпочитала самые простые, самые ясные вещи. Она сказала: немного травы — и он чувствовал, что она еще ближе к земле… Но вдруг над их головами задребезжал звонок. Было темно. Тогда он живее испытал тревогу, всегда сопровождавшую его мысли о ночи, в которую она каждый вечер тихим шагом уходила на его глазах, совсем одна. Но настолько же, насколько ему хотелось защитить ее от этой ночи, ему было нужно защитить себя самого от этой тревоги.
— Ариадна, —
Она уже ступила на лестницу. Она подняла к нему лицо. Но от волнения он не видел ее, сердце его билось так сильно, что он не почувствовал ее губ…
Влекомая все дальше блестящей зимней упряжкой, Земля наконец остановилась в поразительно синем небе, похожая на сияющее пятно и сверкающая, как новенькое солнце. Снег, великолепный ткач, роскошно задрапировал ее формы, приукрасив все предметы до неузнаваемости, покрыв их обильными метафорами, украсив все вокруг в своем избыточном стиле, слегка выспреннем, часто утонченном, иногда гротесковом. Одинокие скамьи вокруг Дома укрылись такими чистыми и толстыми подушками, что стали неприступными; даже самые узкие тропки окаймлялись гладкими сверкающими валами, доходившими вам до самых плеч, вдоль которых зелеными струями стекал свет.
Симон, словно оплодотворенный счастьем, чувствовал, как множатся его способности к общению с миром. Вокруг него зима наряжала в яркие шерстяные одежды тела всех более или менее здоровых людей, превращая их в спортсменов и в конце концов создавая у них иллюзию того, что они находятся здесь ради собственного удовольствия. Когда Сен-Жельес, облаченный в свитер, переливавшийся всеми оттенками синего цвета, изображая волны, не лишенные ряби, естественным образом возникавшей на его талии, с постоянным опозданием на три минуты, бывшим настоящей пунктуальностью, являлся в столовую, где все уже сидели, овация, которой приветствовалось это явление, каждый день разного цвета и разной пестроты, звучала подобно радостному приветственному кличу и отражала уровень хорошего настроения, какой были способны у себя поддерживать обитатели Обрыва Арменаз. А Сен-Жельес, открывавший в улыбке два больших блестящих золотых зуба, выглядевших у него очень органично и еще больше увеличивавших производимое им впечатление крепкого здоровья (хотя на самом деле они указывали на недостаток кальция), Сен-Жельес, прежде чем в свою очередь приняться за бифштекс или пюре, не упускал случая ответить на этот прием шуточной торжественной речью — тщательно подготовленной импровизацией.
Присутствие в столовой Сен-Жельеса всегда подогревало атмосферу на несколько градусов. Ибо, помимо того, что он прельщал своими физическими возможностями и ораторскими способностями, он часто надевал в самый жестокий мороз настолько весенние наряды, что холод тотчас переставал ощущаться; и когда он являлся на завтрак с короткими рукавами, с голыми руками и с вырезом на груди, г-н Лаблаш, с высоты своего жесткого воротничка, обмотанного шерстяным шарфом, мог сколько угодно критиковать эти чудачества: вид Сен-Жельеса с его пестрой грудью и добродушной физиономией был для всех гарантией благополучия и счастливой жизни.
Больные обоего пола начинали терять чувство своего различия под смешивавшей их униформой. Все они в своих лыжных костюмах, идя по снегу, липнувшему к подошвам, передвигались раскачивающейся походкой моряка. Но настоящие моряки, — их в Обрыве Арменаз несколько, как были там чиновники и артиллеристы, — были способны усилить эффект от красочности своего костюма средствами, с их точки зрения, неподражаемыми. Некоторые из них, действительно, утапливали брюки в широких сапогах из рыжеватой кожи и давали своим юношеским ланитам покрыться бородой морского волка. Симон, которого привлекала необычность этих людей, любил втереться в их компанию и попытаться пожить немного их жизнью. Их рассказы были для него неожиданными иллюстрациями на полях книг Жюля Верна или Гомера. Но вскоре появлялся какой-нибудь инженер, только что выпорхнувший из своего института и охотившийся за слушателями, которым он мог бы поведать о последних технических усовершенствованиях в двигателях внутреннего сгорания; или какой-нибудь молодой бывший мировой судья из Камеруна, получивший последние новости из пустыни, в глазах которого было что-то похожее на растаявшие миражи. Ни одна профессия, ни одна причуда человеческой деятельности, ни одна форма жизни не исключалась в этом месте, где жизнь была так хрупка: Обрыв Арменаз был похож на пляж, где, не входя в воду, можно найти ракушки, в чьей глубине постоянно рокочет море.
Однако с какого бы края света они ни прибыли, больные, в своих лыжных костюмах, понемногу чувствовали, как в глубине их души просыпается новая личность. Волей-неволей этот костюм сообщал им не только новую походку, но и сознание, которого у них прежде не было. Какой-нибудь мелкий конторский служащий, скромный бухгалтер, судебный пристав или заместитель прокурора в один прекрасный день отходили после медленной агонии и на следующее утро воскресали искателями приключений. Понемногу между членами этой странной корпорации зарождалось, таким образом, неожиданное братство, стоявшее выше изначального. В восторге от того, что они вновь родились с общей отметиной, на этот раз оставленной не болезнью, они могли забыть о хронологическом порядке причин, заставивших их выбрать столь исключительную форму существования. Они лучше замечали, застегивая воротники курток или продевая в дырочки на ботинках толстые кожаные шнурки, что уровень снега вокруг придавал их жизни некое дополнительное достоинство, которое, так же, как и затяжная болезнь, дается не всем. Им легче было думать о неприятностях, когда тех больше не существовало. Зима, подчеркивая странность их положения, в конечном счете превращало его в привилегию.
Для женщин лыжный костюм был ценным или роковым преображением: если он не становился могилой их женственности, то подчеркивал их изящество. Симон знал, что Великий Бастард не мог равнодушно смотреть на красную курточку Минни, когда она скользила в последних лучах солнца, слегка пригнувшись, по дороге в долину. Крамер тогда выпрямлялся на своем шезлонге, кидал подушку через всю комнату и, сцепив руки вокруг колен, следил взглядом, через просветы в балконе, за маленькой худенькой качающейся фигуркой, ладно обтянутой костюмчиком, исчезающей вдалеке в блестящей на солнце снежной пыли. Еще долго после того, как она исчезала, он смотрел на два параллельных следа на снегу, усеянных круглыми дырочками, обозначающих проделанный ею путь…
Напрасно Симон думал, что отделался от Минни. Все теперь проявляли интерес ко дню рождения доктора и планам развлечений, за которые отвечала молодая женщина. Даты этого дня рождения никто хорошенько не знал, что-то точное по этому поводу могли сказать только посвященные, так как это обстоятельство, как и все, имевшее отношение к доктору Марша, было окружено тайной, и, странное дело, словно бы могло претерпевать изменения. Но эта тайна лишь удваивала его важность и привлекательность. Не было даже точно известно, что именно готовила Минни, но она была энергичной, активной, как никогда, вечно в движении, то ли по долгу службы, то ли по еще более сильному велению своей фантазии, и с каждым днем она становилась все более вездесущей. Целый день она носилась из коридора в коридор своей легкой беспокойной походкой, и Симон не мог избежать встречи с ней: она останавливала его, чтобы поговорить, на лестнице или в дверном проеме, пристально глядя на него своими смеющимися глазками, словно приглашавшими к какому-то невероятному, быстротечному и живому удовольствию, которое могла доставить она одна. Но тщетно Минни держала свою деятельность в секрете: всем было известно, что она проводит часть времени, «репетируя» с набранными ею любителями, среди которых она теперь производила отбор. Благодаря ей, как говорили злые языки, Обрыв Арменаз становился «малой Академией искусств». Она всем руководила сама: распоряжалась выходом и уходом со сцены, поправляла неловкие жесты, обучала новичков, заставляла самых мрачных быть веселей и проводила репетиции так же ловко, как заправский режиссер. Ее помощники уступали перед таким напором; они повиновались ее приказам, ее непреклонности, может быть, ее обаянию… Проходя по коридору мимо игрового зала, где она работала, можно было услышать ее высокий чистый голос, взвивавшийся над смутным ропотом остальных голосов. Но ничто ее не удовлетворяло. Один из ее партнеров не подходил: не вживался в игру. Другому не хватало чувства, в его голосе не было нужных ноток; этот недалекий толстый юноша мог вообще все испортить.
— Решительно, — сказала она Симону, когда они встретились на дороге, — вы не можете заниматься только вашими баночками с краской. Без вас ничего не получится.
Симон изобразил удивление.
— Да что случилось? Мне казалось, что у вас полный набор?
Она рассказала ему о своих несчастьях. За неделю она все перепробовала: Мюссэ не вытанцовывался, Лабиш был очень пресным, Мольер был ей не по силам…
— Попробуйте Виктора Гюго…
— Слишком романтично…
— Вот именно, будет забавно.
— Но мне бы хотелось чего-нибудь, что заставит плакать!
— Саша Гитри?.. [20]
— Я с него начала, и было здорово, но доктор сказал, что ему нужно посерьезней. Веселые вещи приводят его в бешенство.
— Мне казалось, он умен?..
— Именно. Слишком! Чужой ум его утомляет.
— Тогда остается только Казимир Делавинь… [21]
— Вы ужасный человек, — сказала она. — Вы во всем виноваты. Из-за вас у меня ничего не получится!.. Ну да, я попыталась поставить один акт из Шекспира, но мой партнер дурак; у него вечно мигрень, его реплики всегда запаздывают; он смотрит на все, что мы делаем, выпучив глаза; наконец, физиономия его на меня тоску наводит… И потом, у меня нет никакого желания, чтобы он меня целовал, — закончила она со смехом, словно сделала замечание, естественным образом вытекающее из остальных и являющее собой факт такого же порядка.
20
Саша Гитри (1885–1957) — французский актер, драматург и кинематографист, острослов, автор развлекательных пьес. (Прим. пер.)
21
Казимир Делавинь (1793–1843) — лирический и драматический французский поэт классического толка. (Прим. пер.)