Силоам
Шрифт:
Симон шел, глядя на дорогу. На вопрос Ариадны он поднял голову; ему показалось, что благодаря ей он только что сделал большой шаг вперед. Ибо если любовь природы была образцом всякой любви, значит, бесполезно, как это часто делается, противопоставлять любовь людей любви природы и наоборот: это значит создавать внешнее, деланное противостояние… Людей ли любить, природу ли — вопрос остается одним и тем же. Ни у тех, ни у другой нет привилегии отказывать в себе, заставлять нас страдать. Необходимо только немного душевной щедрости. Любовь — ничто, или же она — сотрудничество с божественным творением, а это требует немного бескорыстия, возможно, немного героизма. К чему мне верить в любовь людей, чтобы любить их? — подумал он. Зачем мне, чтобы любить
Они пошли к лесу, довольно редко растущему вдоль дороги; тени деревьев вырисовывались на ясном снегу с умопомрачительной четкостью. Как можно не поверить в послание этих теней, в их значение? Как можно было бы отказать в своей любви природе, тогда как изображения, нарисованные этими тенями, являются подобно отображению в нашем мире превосходящей его истины? Как не повиноваться всей душой этому ритму ветвей, так тщательно выписанных на дороге и словно воспроизводящих на ней фигуры некоего священного танца? Тени людей двигались среди этих неподвижных теней, стирая их, затем возвращая им исходную форму, так что, хотя по ним и проходили, они тотчас обретали свои точные очертания, и две тени, идущие по дороге, оставляли на ней не больше следов, чем корабль на морской глади. Вот то, сказал себе Симон, что стоит любить прежде всего… Тоска перед всем, что уходит и может от нас ускользнуть — да, ему это было знакомо. Но ему была знакома и более тяжкая тоска: та, которую он испытывал перед тайной пресуществующего.
— Любовь обманывает меньше всего, — сказала Ариадна, — если ты согласен рискнуть не получить ответа…
Она все еще размышляла на эту тему, и он был поражен ее серьезностью. Он задумался на мгновение, была бы природа наделена тем же смыслом, если бы не было Ариадны… Любовь обманывала меньше всего, да, веление любви было самым справедливым, ибо мысль плодит одураченных, и в мире не существует злодеяния, которого нельзя было бы оправдать, сославшись на какой-нибудь принцип. Но любовь, он снова это чувствовал, любовь разверзала перед любящим все углубляющуюся пропасть, дна которой нельзя было достичь. Он удивился вопросу, который задала ему вначале Ариадна: «А я не могу защитить вас?..» Наивный вопрос! Он вспоминал о своем первом опьяненном восторге на лугу, в начале лета… Как можно было советовать людям предпочитать любовь человеческую любви природы? Разве в любви людей не было дополнительного источника заблуждений и несовершенства, в той самой мере, в какой она стремилась к более близкой цели? Он вдруг подумал о Крамере: ах! этот бы не согласился с Ариадной!..
— Любовь, не достигающая своей цели, — сказал он, — что есть более жестокого?
— Любовь, достигающая ее слишком быстро.
Он посмотрел на нее, пораженный, тогда как она спросила:
— Что такое любовь, не достигающая своей цели?
— Любовь… не получающая желаемого…
— А разве любовь когда-нибудь получает то, чего хочет?
Он хотел уже сказать: а разве это невозможно? Но она опередила его:
— Вы думаете, что любовь существует для того, чтобы получить удовлетворение?.. Когда любовь удовлетворена, она, я думаю, тотчас рождает еще какое-нибудь, большее желание, которое удовлетворить нельзя.
— Какое желание?
— Желание получить большее удовлетворение.
— Разве можно зайти дальше всего?
— Всего! Нам никогда не достаточно всего!
Он был удивлен резкостью, с которой она бросила этот ответ. Она явно была из тех, кому для знания не нужно опыта. Они с минуту шли молча, потом она жестоко спросила:
— Исцелила я вас от природы?
— Как одно мучение может исцелить от другого, — сказал он.
Она посмотрела на него, не говоря ни слова. Они дошли до самого конца дороги и вступили на тропу, терявшуюся под пологом леса. Из земли словно исходил неяркий свет. Воздух был ледяной, а снег на ветвях — как каменный. Симон остановился, немного запыхавшись, и сказал:
— Вы тоже меня мучите…
Она слегка откинулась назад, словно ее ударили, и в глазах ее зажегся вопрос.
— Вы не подходящее противоядие от того зла, которого я стараюсь избежать, — продолжил он. — Вы тоже несете мне его с собой!..
Она притворилась, будто не поняла.
— Да какое зло, Симон?
Он собрался с мыслями и сказал:
— Вы здесь, здесь ваш голос, ваши движения, как и тогда, — то есть все то, что дает пищу моим глазам, моим чувствам, причем пищу чудесную, но вы, может быть, вне всего этого. Мне нужно то, другое, мне вы нужны без всего этого, что делает вас такой красивой, но вовсе не вами самой…
— Не мной?
— Быть может, плохо, что мы так восприимчивы к красоте, к внешности. Сколько женских лиц заставляют нас вообразить, что в душе их обладательниц происходит нечто возвышенное, — он думал о том лице, которое только что видел на экране, — только благодаря гармоничному сочетанию черт, нескольким деталям… в общем, материального порядка. Извините, что я так с вами говорю, — сказал он, взяв ее за руку. — Что мне в вас дорого, так именно это, но еще и другое. И где же вы во всем этом?
Она поняла его тревогу и сказала:
— Так значит, мое материальное присутствие вредит другому?
— Ваше присутствие никогда не бывает совершенно материальным. Ваши черты, ваши глаза, ваша манера быть здесь, складывать губы, — все это слишком внутренне ваше, чтобы это можно было от вас отделить, и это говорит о вас, как след на песке говорит об оставившей его ноге. Но как узнать, что такое это другое присутствие, когда вы здесь сама, вся целиком, в смешении внешнего и истинного? И как узнать, на что оно способно? Оно смущает меня… Да вот, я не слишком хорошо понимаю, что оно меняет или чему мешает в этот момент, но что-то ведь изменилось, — сказал он, снова останавливаясь перед ней. — Не то чтобы оно не так серьезно, как другое, нет; может быть, однако, что к нему примешивается чересчур много наслаждений, тревоги… Да, легкая и неопределимая мука, которой только что не было… Ах! Может быть, вы сможете всегда быть для меня незримой: может быть, я совершенно счастлив только тогда, когда вы незримы для меня! Да! Может быть, ваше присутствие полно только без вашего тела… Когда вы приходите, я, правда, думаю о вас, как о создании — создании, которое движется, которое красиво, которое я вижу, и может быть…
— Может быть?..
Но он не довел своей мысли до конца и сказал:
— Может быть, случается так, что это создание не дает мне разглядеть другого…
— Но разве другое полнее первого, Симон? — мягко сказала она. — Вы, кажется, думаете, что мое тело — это не я, или что я — не в моем теле. Но разве то, другое создание, которое вы видите за ним, больше заслуживает вашего взгляда? Вы никогда не дойдете до конца. Не может ли быть так, что то, что вы любите, чего вы хотите достичь, просто находится вне меня?
— Почему же вне вас?
— За этим вторым созданием есть ведь кое-что еще, что вас привлекает?
— Что же?
— Любили бы вы меня так, если бы чувствовали, что я ограничена самой собой, если б знали, что я «конечна», если бы я не была для вас вроде дороги, по которой можно идти всю жизнь и так и не увидеть ее конца?..
— Нет-нет, — сказал он, — я люблю вас за то, что вы бесконечны, что вы связаны со всем остальным — со всем тем, что ждет нас по ту сторону жизни…
— Но пока я живу, — продолжала она, — мое тело настолько же неотделимо от моей души, как правая сторона дороги неотделима от левой. Как небо не может отделиться от земли для того, кто смотрит на горизонт.