Силоам
Шрифт:
Она стояла прямо, в обнаженном пространстве; несгибаемая, пушистая, облаченная в сияющие доспехи. Самые нижние ее ветви опускались до самой земли, их кончики были засыпаны снегом, наваленным окрест; но под ветви он не проникал, и под елью образовался большой кратер, на дне которого виднелась земля; туда можно было войти, как в дом.
Симон погрузил руку в искрящуюся пену, покрывавшую одну из ветвей. Снег осыпался с мягким шумом, и облегченная ветвь поднялась упругим прыжком. Симон отнял совершенно мокрую руку, и вскоре ее охватило приятное жжение.
Было жарко. Симон, немного подавленный, сел у подножия дерева. В просвет ему были видны
Симону вдруг показалось, что он всегда был здесь, в этом свете, и что ему больше ничего не было нужно. Гармония вернулась к нему так же внезапно, как покинула его. Снова приближался тот момент в его жизни, когда самые противоречивые чувства растворяются в едином порыве восторга. Тревога, преследовавшая его столь долго, — возможно, со времени его прибытия, — столь часто останавливавшая его на лугу, — эта тревога исчезла, унеслась за обледеневшие хребты. Он чувствовал, что его сердце чисто, светло и горячо, как эти пространства снега и неба. Он посмотрел на землю. «Снег!..» — прошептал он. И погладил этот плотный слой, ощетинившийся острыми кристаллами, вставшими параллельно, как лезвия…
Однако Ариадна была здесь, он чувствовал ее присутствие в пылающем уголке своего сердца. Но более не как женщины. Она была здесь наравне с этой грядой пиков, которые казались близкими лишь из-за прозрачности воздуха, но до которых было невозможно дотянуться, а какое-нибудь облако могло их скрыть. Ему вдруг захотелось — чтобы приблизить ее к себе, развеять эти жестокие чары, удалявшие ее от него, — ему захотелось произнести ее имя.
Он повернулся к Жерому, сидевшему рядом с ним, и словно увидел его впервые. Это лицо, помимо восхитительного блеска юности, словно излучало яркое сияние, поразившее его. Симону хотелось быть уверенным в том, что он вновь увидит этот свет каждый раз, когда испытает такую потребность.
— Я чувствую рядом с тобой что-то странное, — сказал он. — Если бы это было в первый раз, я бы подумал, что это не из-за тебя, что это простое совпадение… Видишь ли, мне кажется, что некоторые чувства, занимающие большое место в остальной моей жизни, в определенные моменты, когда я вижу тебя, принимают более скромные пропорции — или, скорее, не так: они меняют смысл, или план, не знаю, словно погружаются в более обширную среду…
— Ты о каких чувствах говоришь? — спросил Жером.
Симон выждал с минуту.
— Я думаю об Ариадне, — сказал он.
— Ты ее любишь?
— Да…
Наступило молчание. Жером казался взволнованным. Ответ Симона погрузил его в глубокую задумчивость.
— Я тоже любил, — сказал он.
Затем он умолк, и вокруг них осталось лишь великое молчание земли.
— Жером… Поговори со мной!
Взгляд Жерома унесся вдаль; он словно разглядывал что-то за горизонтом. Заговорит ли он? Изменит ли он наконец своей вечной, раздражающей скрытности?.. Вдруг он решился.
— Это произошло задолго до того, как ты приехал в Обрыв Арменаз, — начал он, — задолго до того, как я сам сюда приехал. Тогда на этой горе не было и речи ни о Симоне Деламбре, ни о Жероме Шейлюсе… История моя проста: я был счастлив, и я счастлив по-прежнему. Это невозможно рассказать. Больше года, благодаря одной женщине, я испытывал несказанное счастье. И все же все кончилось здесь… Да, все кончилось, потому что я так хотел: это было слишком хорошо, видишь ли — я испугался! Я сказал себе, что когда однажды человек наградил тебя подобным порывом, нечего пытаться идти дальше, не надо просить его о большем… Потому что порыв, который получаешь от человека — это еще свобода, это даже избыток свободы, и это еще чудо; но после определенной точки, точки, которую довольно трудно определить и к которой лучше не приближаться, наступает другое…
Жером никогда не говорил так долго. Но у Симона было впечатление, что каждое слово стоило ему усилия, и ему постоянно казалось, что Жером сейчас замолчит. Однако после паузы Жером вскоре заговорил снова.
— Помнишь, — сказал он, — ты говорил мне однажды, глядя на одну из моих картин, о моменте, когда, принимая живое участие в мире, мы наконец осознаем, что существуем?.. Ты начал по этому случаю рассказывать мне об одной прогулке, но так и не закончил; ты остановился на том самом месте, где ты остановился во время прогулки. Помнишь?..
Симон был смущен тем, что Жером вспомнил сейчас об этом. Почему эти слова так врезались в память его другу? Почему этот рассказ так поразил его? Он тогда не сообразил, что его историю поняли, и, действительно, остановился, растерявшись от нечеловеческого спокойствия, царившего в тот вечер вокруг Жерома.
— Ты говорил, — продолжал Жером, — о некоем откровении, откровении по отношению к миру. Я не ошибаюсь?..
— Нет, — сказал Симон, — память тебе не изменяет. Я помню этот разговор, словно он был вчера. Я действительно говорил тебе о том моменте, когда к нам приходит уверенность, о том моменте моей прогулки, когда, остановившись, я посмотрел вокруг и подумал: я… мы здесь…
— Именно так, — сказал задумчиво Жером. — Почти как сегодня, правда? Момент и место, похожее на это?..
— Да. Это был очень похожий момент.
— Так вот, начиная с этого момента, пережив эту минуту, перейдя эту грань, я думаю, бесполезно идти дальше: ты мог теперь лишь ослабить чувство, порыв, заставивший тебя произнести эти два слова, эти чудесные слова!.. Вот почему я напомнил тебе об этом. Ведь в любви тоже есть состояние, дальше которого заходить нельзя. Сказать: «Мы здесь» — да, это секунда счастья и еще секунда свободы. Но после этой стадии очень часто теряешь рассудительность, перестаешь «быть здесь», как ты говорил, в полноте сознания, становишься добычей чего-то другого, позволяешь увлечь, окружить, помрачить себя, а вот в этом, видишь ли, все зло: в помрачении… Чего ты хочешь, столько всего примешивается к любви! Самый благородный восторг в конце концов ведет к головокружению. Как всякий раз, когда заносятся слишком высоко, наступает один момент — и что-то вроде облака заслоняет вам глаза; голова идет кругом, и почва уходит из-под ног!.. Ах, Симон, несчастная любовь — похоже, суровое испытание; но напрасно считают, что счастливая любовь — вся из наслаждений; в ней слишком много риска; и это, знаешь ли, непросто пережить человеку… — Он на мгновение замолчал и увидел, что Симон слушает его, слегка наклонившись над землей, со встревоженным видом. Он спросил: — Мне продолжать?..