Силуэты
Шрифт:
Его жена, маленькая, хрупкая женщина со смуглым, будто из бронзы отлитым лицом ведет нас в глубь двора в небольшой домик, в комнату, обставленную очень просто, с подчеркнутой крестьянской обстоятельностью. Но в эту самую, так сказать, крестьянскую гостиную невидимые аппараты подают чистый охлажденный воздух, и после солнечной кипени приятно отдыхать на застеленной ковром тахте.
На стене сразу обращает внимание большая фотография. На ней запечатлен угол какого-то сельского двора и в соломе молодые люди: он и она в крестьянской одежде. Оба молоды, оба красивы, у обоих те же медальные профили. Что-то очень знакомое в лицах этой молодой пары.
— Это же мы с Альфаро, — улыбаясь, поясняет донья Сикейрос. — Мы тогда только что поженились.
Ведь в самом деле, вся биография этого мастера, столько уже сделавшего для родного искусства, почти непрерывная революционная борьба, перемежающаяся ссылками, изгнаниями, тюремным заключением. Юношей он бросился в освободительную борьбу; студент художественного училища, он стал капитаном армии свободы. В его кабинете на почетном месте огромный портрет легендарного Сапато — вожака крестьянских легионов. Он был другом художника. В 1920 году Сикейрос вступил в компартию. В 1927 впервые побывал у нас, в Советском Союзе, но не с художественной выставкой своих произведений, а как один из вожаков профсоюзов Мексики. В тридцатых годах он — президент Национальной лиги борьбы против фашизма, в 1936-м — один из видных командиров интернациональной бригады вИспании.
Когда я рассказал ему о том, как ночью в варшавском отеле познакомил меня Эренбург с его произведениями, он улыбнулся:
— Да, с Ильей мы познакомились в Испании. Он не был военным, нет. Но в руках его было могучее оружие иного рода — его перо. И еще трубка. Илью и Хема [9] мы часто видели в окопах. Оба умели преспокойно курить свои трубки даже во время марокканских атак.
Разговор возвращается к грандиозной работе художника, которую он выполняет со своими учениками — молодыми людьми, приехавшими к нему из семнадцати стран.
9
Так друзья называли Эрнеста Хемингуэя.
— Как родилась у вас эта идея?
— В тюрьме, во время последнего заключения, которое было довольно долгим. Тогда я решил в финале жизни, так сказать, произнести гимн Человеку. Среди моих тюремщиков оказался один довольно приличный малый. Он приносил мне в камеру листы картона и краски. И я там делал эскизы.
Художник встает, выходит и через малое время приносит целую охапку картонных листов, которые ловко, как игрок карты, разбрасывает по полу да так, что они ложатся один к другому. Он хитро улыбается:
— В тюремной одиночке очень хорошо работается. Ни телефонных звонков, ни приглашений на всякие там рауты и собрания, ни восторгов, ни хулы критиков, ни уличного шума.
Мастер смеется:
— Вам это странно слышать, не так ли?
— И вам часто приходилось работать в таких условиях? — с ноткой удивления спрашивает моя жена.
— Не очень часто, но иногда подолгу, — отвечает Сикейрос, — Ничего, донья Юлия, не поделаешь: живем при капитализме. У меня даже есть арестованные картины.
— ??!
— Да, да, арестованные. Существующие, но изолированные от глаз людских. Как это может быть? Опять же, повторяю вам, донья Юлия, таков капитализм. Я сделал монументальную роспись здания театра Мехико. Роспись на остро социальную тему. Отцы театра испугались. Соскрести со стены не решились — все-таки как-никак Сикейрос, и пришло Соломоново решение — заказали ширмы и ширмами этими загородили картины. Таким образом, моя работа арестована. Но, донья Юлия, разве можно арестовать искусство да еще в век цветной фотографии? Во множестве репродукций она разошлась по всему миру, никакие ширмы не смогли ее скрыть, а арест картин лишь привлек к ним внимание.
Моя жена смотрит на художника с удивлением. Слишком невероятные
— А в Соединенных Штатах, в Лос-Анжелесе, один мультимиллионер, человек тщеславный и глупый, заказал мне расписать парадную залу своего дома. Триптих. Тема — тропическая Америка. Я поставил ему условие, что до окончания работы он не будет приставать ко мне ни с советами, ни с критикой. И он действительно условие выполнил, не приставал. Он даже и не знал, что я там пишу, ибо находился в своем оффисе в Нью-Йорке. Тропическая Америка. Он воображал, что я изображу ему экзотическую зелень, крокодилов, цветы, обнаженных бронзовых женщин. Как бы не так. На фоне богатейшей природы я нарисовал ему индейца в виде Иисуса Христа, распятого на кресте. А наверху на кресте посадил американского орла. Того самого, которым они украшают свои доллары. У заказчика хватило ума не поднимать шума и не подавать в суд, так сказать, не вступать в конфликт с искусством. А соскребать фреску было жалко: как-никак заплачены деньги. И немалые. Тоже картину арестовали — заказали шикарную ширму и заставили ею картину. Вот какие вещи случаются у нас, дорогая донья Юлия.
Потом из маленького жилого домика переходим в большие, как ангар, помещения, где не сразу, а по частям, так сказать, по блокам, ибо это индустриальное название в данном случае вполне уместно, рождается новая гигантская композиция. Тут выясняется, почему из мастерской художника на улицу доносятся заводские шумы. Юноши всех цветов кожи — белые, желтые, коричневые, черные — ученики Сикейроса, приехавшие к нему из разных стран, трудятся над гигантскими человеческими фигурами, монтируют стальные рельефы, выкладывают мозаики из весьма увесистых камней, рисуют. В соседнем помещении из металла варят специальные краски, изготовляя их по собственному рецепту Сикейроса: все делается на века. Цвета должны быть прочными.
Сейчас обеденный перерыв. Помещение пусто, со всех сторон смотрят человеческие фигуры, как бы несомые одним могучим потоком. Сотни фигур и ни одной в состоянии покоя. И, как тогда ночью в варшавском отеле, я оказываюсь окруженным всеми страстями человеческими: ужасом, торжеством, радостью, горем, — и все это несется в общем потоке из седой древности в нашу космическую эпоху ракет и луноходов.
Иные фигуры в этой, созданной средствами изобразительного искусства «человеческой комедии», кажутся знакомыми. Ну да, это палач и диктатор Мексики генерал Диас, против которого когда-то сражался студент Художественного училища Альфаро Сикейрос; это вожди мексиканской революции Сапато и Вилья; это портреты любимых художников мексиканского народа Риверы и Ороско. Человечество движется в этом непрерывном потоке через кровь войн, через крах надежд к освобождению. И хотя мы видим лишь малые частицы этой грандиозной работы, просто чувствуется, как художник, ненавидя вековечную эксплуатацию, страстно изобличает мир капитализма. Несмотря на драматизм воспроизведенных ситуаций, образное решение этой грандиозной темы лишено трагического звучания. Наоборот, вся борьба страстей воспринимается как апофеоз человеческой силы.
Чувствую, что, вернувшись домой, трудно будет рассказать землякам о масштабах грандиозной этой работы, и поэтому мы все фотографируемся вместе с мастером около одного из художественных блоков, так сказать, выполняем роль масштабных линеек.
Перед прощанием оговариваем детали процедуры вручения Ленинской премии. Мастер начинает волноваться. Он говорит, что всегда считал Ленина величайшим человеком на Земле и что нет большей чести, чем прижать к сердцу знак с его изображением.
— Этот знак я буду носить у сердца. Что же касается денежной части моей премии, я переведу ее народам борющегося Вьетнама. Не устаю жалеть, что сейчас я уже в том возрасте, когда трудно носить боевое оружие. Я не могу поехать во Вьетнам, как когда-то поехал в Испанию в качестве боевого офицера. Пусть моя премия помогает вьетнамцам воевать.