Силуэты
Шрифт:
— Чье это? — спросил наконец Хикмет.
— Сикейрос. Мексиканец. Он делегат нашего конгресса.
Так, глубокой ночью в холле спящего отеля впервые познакомился я с творениями одного из величайших художников века Давида Альфаро Сикейроса.
— Мы с ним старые друзья, — сказал нам Эренбург. — Познакомились случайно в Мадриде, в музее Прадо. Как раз в тот день франкисты влепили в этот музей несколько снарядов. Он был совершенно пуст, великолепный музей. Только два человека и бродили по его залам: я и какой-то коренастый курчавый латиноамериканец, на смуглом лице которого словно была запечатлена трагическая история его континента. На нем была форма офицера интербригады. В те дни он приехал в Испанию не
Я знал Эренбурга. Знал, как он скуп на похвалы, на лестные характеристики и как взыскателен в живописи. Из современных живописцев он по-настоящему любил лишь Пикассо и, пожалуй, Леже. Но альбом мексиканца явно произвел впечатление и на него. Он листал его вместе с нами, снова и снова возвращаясь к той или иной композиции. Со страниц вставала перед нами трагическая история Латинской Америки, запечатленная страстной, кипучей, стремительной кистью на полотне, на стенах зданий, даже под куполами церквей…
Хикмет, у которого чувство прекрасного было развито в высшей степени, рассматривая репродукции, многозначительно цокал языком:
— Да, брат, это, брат, искусство. Надо завтра с ним познакомиться, с этим Сикейросом.
— Опоздали, — усмехнулся Эренбург, вновь зажигая потухшую сигарету. — Опоздали, он сегодня вечером улетел, у него заболела жена. — И уже явно поддразнивая меня, заявил: — Вот вы охотитесь за настоящими людьми, а такого человека упустили. Это самый настоящий из настоящих. В дни мексиканской революции он был капитаном в войсках армии свободы, в головном отряде Сапато, а его отец был полковником в войсках диктатора. Отец и сын любили друг друга, но сражались друг против друга, отстаивая каждый свои убеждения. Сюжет? Как? Об этом рассказывал мне Эйзенштейн. Он дружил с Сикейросом, когда снимал фильм о Мексике. Очень высоко его ценил…
С той ночи, проведенной в холле варшавской гостиницы, крепко заинтересовал меня этот художник. Я изучил все, что было у нас о нем написано, и знал все его работы, которые были репродуцированы. Но познакомиться с ним удалось лишь лет через десять, когда ему была присуждена Ленинская премия «За укрепление мира между народами» и мне по поручению Комитета привелось вылететь в Мексику для ее вручения.
Мы летели с женой, и по дороге она все время посмеивалась надо мной. Действительно, я волновался, будто летел на свидание с человеком, которого давно любил, знал, но с которым был надолго разлучен. Да так оно, в сущности, и было, ибо когда речь идет о художнике или писателе, познакомиться и полюбить человека можно и заочно, читая или рассматривая его произведения.
Мексика — одна из удивительнейших стран из всех, какие мне довелось посещать, странствуя по белу свету. В этой стране, где значительная часть населения цветные, индейцы и негры, не ощутишь даже тени расовой розни. На площадях стоят романтические памятники вождям аборигенов континента, а в искусстве, в архитектуре, и в особенности современном искусстве и архитектуре, чувствуется плодотворное влияние великолепных традиций ацтеков, альменов, майя и других славных племен, некогда воздвигавших на этой земле гигантские постройки и целые комплексы, умевших украшать жизнь отличными произведениями прикладного искусства. Здесь и базар, самый обычный базар, где продавались и овощи, и фрукты, и предметы быта, можно было часами рассматривать как музей.
Эта могучая живая струя высокой народности в соединении с революционностью оплодотворила в этом веке трех самобытных гигантов живописи: Хосе Климента Ороско, Диего Риверу и конечно же Давида Альфаро Сикейроса, в творчестве которого эти две тенденции нашли наиболее сильное отражение.
Эти три художника украсили
Не восприняв ни одного из модных европейских увлечений, они, эти три мексиканских мастера, шли своим путем, заряжая свои творческие аккумуляторы от народных традиций аборигенов, и запечатлевали себя, свои раздумья о прошлом и мечты о будущем и, может быть, не столько выразительно на полотнах, сколько на стенах общественных зданий, начиная с клубов профсоюзных ассоциаций и социальных учреждений до соборов, до президентского дворца.
И вот нам предстоит познакомиться с одним из этих мастеров, вживе ставшем легендой своего народа. Советский посол С. Т. Базаров, широко мыслящий человек, уважаемый местной интеллигенцией, давно уже дружит с этим художником. Посол сам везет нас из Мехико в маленький городок за гребнем гор, где у художника сейчас студия, в которой он работает над грандиознейшей композицией со сложным названием: «Марш человечества по Земле и в Космосе».
— Грандиознейшая работа, настолько большая и сложная, что даже представить ее трудно, — говорит посол, который, как оказывается, в курсе событий. — Восемь тысяч квадратных метров. Восемь тысяч! Для этой работы в Мехико строится специальное здание. Оно задумано как своеобразный мемориал Героическому Человеку… В этой стране много отличных фресок и стенных росписей, но в таком масштабе только Сикейрос мог размахнуться.
За окном несутся картины причудливого горного пейзажа. Мы высоко, машина занесла нас под облака. Становится трудно дышать, хотя горный воздух кристаллически чист и напоен ароматами альпийских трав. Посол продолжает:
— Фрески — это не то слово. Для того, чтобы обозначить то, что он делает, в искусстве еще нет точного названия. Сам он называет это скульптоживопись. Так это дословно переводится на русский. Не фреска, не барельеф, не горельеф, а как бы все это вместе.
Сбежав с гор, машина въезжает на улочки залитого солнцем городка с особнячками испанского типа, причем как яркие разноцветные облака через белые глухие заборы вылезают наружу целые каскады каких-то цветущих кустов и деревьев. Все это неистово благоухает под жарким палящим солнцем. А улицы совершенно безлюдны. Мы приехали в час фиесты — послеобеденного отдыха, когда весь городок погружается в сон.
Весь городок, но не дом, у ворот которого остановилась машина с посольским флажком на радиаторе. За высоким забором, где студия художника, чувствуется интенсивная жизнь. Долетающие оттуда звуки совершенно необычны для художественного труда: стук молотков по упрямому металлу, визг пил, распиливающих сталь, а к аромату цветов примешиваются совсем индустриальные запахи каких-то химических соединений.
Художник и его жена радушно встречают на пороге. На нем белое помятое сомбреро, застиранный глухой комбинезон, какие в Соединенных Штатах зовут оверолами и в каких ходят на смену рабочие. И оверол этот измазан не только красками, но машинным маслом и ржавчиной. И руки у художника в масле и ржавчине, будто он слесарь и только что отошел от верстака. Вместо руки он подает нам локоть и добродушно извиняется: ничего не поделаешь, мы приехали раньше оговоренного часа и застали его за работой.