Сильвин из Сильфона
Шрифт:
Гангрена, который появился здесь со своими костылями с полчаса назад, набрал на обычном телефоне какой-то номер и поднес трубку к уху избитого парня: Смотри, гаденыш! Твоя жизнь на волоске висит!
Герман, это я! — захрипел в трубку побитый. — Все получилось, он погиб! Что? Нет, со мной все нормально! Что? Слить на время из города? О кей…
Спустя пять минут Гангрена, обменявшись парой фраз с Сильвином, извлек из недр своего престранного пиджака, который носил его еще будучи попрошайкой на рынке, сотовый телефон.
Гангрена. Герман, привет, ты уже знаешь?
Герман. Да, это большое горе! Он был мне как брат!
Гангрена включил функцию громкой связи,
Гангрена. Да, несомненно! Мы все его так любили! Послушай, Герман! Конечно, не время сейчас об этом говорить, но я не понимаю, что нам теперь делать? Кому подчиняться, кому теперь сдавать выручку?
Герман. Это не проблема. Собери всех и вечером подъезжайте ко мне.
Гангрена. Вечером не получится, вечером будем провожать в последний путь Странника.
Герман. Так быстро?
Гангрена. Он просил похоронить его в день смерти, до заката солнца.
Герман. Он же не мусульманин! А где? Может быть, соорудим ему на площади Свободы мавзолей? Я с мэром договорюсь. Материал и рабочие мои…
Гангрена. Это ни к чему. Он завещал сжечь его на мусорной свалке.
Герман. Что?! Сжечь? На свалке? Ну и ну! Впрочем, это так на него похоже! Что ж, я приеду. Встретимся там и все обсудим…
Запись 13
В тот же день, ближе к ночи автомобильный кортеж примерно из тридцати мощных машин зло мчал по узкой загородной дороге. После очередного подъема вдруг открылся вид на городскую свалку. Германа, рассевшегося на переднем пассажирском сиденье первой машины — внедорожника, напоминающего военный бульдозер — ослепил разлившийся перед ним океан огней, будто вблизи Силь-фона за сутки вырос новый город, еще более пафосный и задиристый. Он опустил боковое тонированое стекло и высунулся наружу. Когда глаза привыкли, потрясенный Герман угадал территорию самой мусорной свалки — продолговатое пятно, залитое сплошной лавой огня — и прилегающие к ней дороги, освещенные с размахом взлетно-посадочных полос. А по всей местности, куда ни глянь, трепыхались тысячи, десятки тысяч загадочных огоньков.
Что за шабаш они здесь устроили?!
Герман, немало напуганный, поспешил спрятаться в салон автомобиля и глотнул из бутылки, которую до этого распечатанную держал в руке.
Кто бы мог подумать, — мерзким впрыском мелькнуло в мозгу, — что этот недоносок, столько лет проживший в моей квартире за стенкой, взлетит так высоко? Что за поеданием чизбургера заработает миллиарды, при этом совершенно не представляя, что такое тысяча? Что, так. и не научившись за всю жизнь управлять самим собой, легко подчинит себе всех местных, бомжей, подонков, уголовников, бандитов? Что, ковыряясь в носу, заставит поголовно поклоняться себе целые города, страны и народы!..
Водка давно не брала — сегодня это была уже третья бутылка, — вместо желанного драйва Герман чувствовал в голове только скрежет старой контузии, сопровождающийся шевелением в затылке привычной тупой боли.
Удастся ли теперь завладеть его властью, хватит ли способностей, чтобы доказать всем, что я единственный законный наследнику Странника? А ведь, в отличие от него, я не обладаю даром оракула, я всего лишь отставной десантник с пробитой башкой…
Впереди показался импровизированный блокпост — две поливальные машины, раскоряченные поперек дороги, крупные костры и три десятка распоряжающихся криворожих странников В стороне притулились два автомобиля дорожной инспекции, милиционеры в светоотражающих куртках безучастно покуривали.
Кортеж, вгрызаясь в ночную неразбериху тридцатью парами ксеноновых фар, обогнал по искрошенной обочине длинную очередь, в большинстве своем обреченную на разворот, и остановился возле узкого горла проезда. Герман вновь высунулся из внедорожника, предъявив стражникам свой бронированный фэйс и ледяной взгляд, немного подслащенный отрепетированной перед зеркалом печалью утраты. Его сразу узнали — это лицо было знакомо всему городу благодаря известным розыскным объявлениям, и старший блокпоста, разразившись заискивающей суетой, поспешил обеспечить проезд высокопоставленному страннику и его свите.
Герману чрезвычайно понравилось угодничество дозорных; это была приятная перемена. Он уже ощущал в висках заветный тук-тук, будто стучались в дверь его судьбы: Это счастье, власть и богатство! Разрешите войти?
Вдоль дороги в сторону свалки настойчивым шагом двигались люди с факелами в руках. Через пару километров они, уже не стесняясь, запрудили всю дорогу, и кавалькаде Германа пришлось потолкаться — ходоки уступали нехотя, озлобленно косились. Такие же люди шествовали со всех сторон: по полям, перелескам, оврагам, проселочным дорогам, сгущаясь в толпы, сливаясь в бурные реки света. Это и были те тысячи пульсирующих огоньков, которые так неприятно поразили Германа несколько минут назад. Боже.
Санта Лючия! Невероятно! — изумился он, и единственный раз в жизни подумал о Сильвине с некоторым уважением.
Герман немного опоздал — арочный металлоискатель перед входом на свалку выявил весь арсенал стволов и кастетов у его группы, и он потратил уйму времени на бесполезные увещевания и угрозы. Когда он и его люди явились к месту действия, прощальный обряд уже начался: очередной выступающий поправил установленный на дощатых подмостках микрофон, достал бумажку и начал читать. Поначалу нажав на гашетку слепой скороговорки, он постепенно вдумался в печаль произносимого, сбавил темп, сразу уловил многозначительную остроту долгой паузы, подсолил горькое слово правильно расставленными акцентами и окончательно перешел к вензелям выразительного декламирования. В конце речи он настолько проникся торжественностью момента и величием собственной роли, что окончательно приручил Пегаса эпитафии и принялся виртуозно гарцевать на нем, нагоняя на всех пронзительную тоску. Послышались рыдания.
Герман решил подождать в сторонке, пока этот губошлеп не угомонится, а тем временем огляделся, благо повсюду было столько света, что полной луне над головой не помешали бы и солнцезащитные очки.
Посредине свалки расчистили бульдозерами приемистую площадку, которую затем выровняли песком, облагородили мраморной крошкой и усыпали лепестками роз. По ее периметру на флагштоках слабо колыхались приспущенные флаги с геральдическим изображением холмов и звезд.
Почти всю площадку занимали странники, причем разместились они в строгом порядке, будто на военном смотре. Впереди выстроились в одну линию фавориты Странника, такие как Гангрена, Нашатырь, Чернокнижница. За ними стояли две суровые шеренги лидеров, от бригадиров бродяг до представителей преступных сообществ. За их спинами развернулась когорта уродов — старая гвардия Сильвина, самые отвратительные гиббоны, которых когда-либо свет видывал. Все эти элитные странникибыли облачены в черное и держали в руке по горящему факелу. В хаотическом мерцании их траурные рожи казались настолько жуткими, будто они явились не попрощаться со своим вождем, а на собственные похороны. Какая нелепая смерть!.. Столько пережить и так глупо погибнуть!.. — слышались их всхлипы.