Сильвин из Сильфона
Шрифт:
По настоянию Сильвина военные позволили населению покинуть Сильфон и даже устроили для беженцев образцово-показательный палаточный лагерь, куда толпами водили журналистов и общественных наблюдателей. Затем они отключили в городе связь, водопровод, газ и электричество. Хорошо еще, что Сильвин догадался установить в доме мощный электрогенератор…
Сильфон не жалели, обстреливая из всех стволов, — молотили из дальнобойных орудий, утюжили с воздуха. Батальоны опытных контрактников рвались к району, где, по их сведениям, находился Странник, и превращали в руины все, что мешало их продвижению. Постепенно баталия приобрела такие братоубийственные масштабы, а разрушений оказалось так много, что, насмотревшись по телевизору душераздирающего реалити-шоу заплаканные международные чиновники пригрозили Титанику тщательнейшим расследованием. Тот, в свою очередь, потребовал от своих расстаравшихся генералов сбавить обороты и посоветовал почаще применять высокоточное оружие, для чего разрешил использовать новейшие образцы военной техники…
Погиб Нашатырь и все его оборванное братство, с ними вся до единого старая гвардия Сильвина и еще три тысячи странников, не говоря уже о съехавшихся со всего мира добровольцах, которых никто не считал. Многие лжестранники, выходцы из криминального мира, поспешили ретироваться (заплатили вскладчину одному неприметному полковнику который обеспечил им двухчасовой коридор), но так называемые политические остались и бились отчаянно, пытаясь отстоять Мекку странников и защитить своего вождя.
Спустя пять дней фронт вплотную приблизился к кварталу, где располагалась ставка Странника. В этом квадрате была организована самая крепкая оборона, продуманная, многоступенчатая, но Сильвин знал, что в его распоряжении осталось не более двухсот мамелюков, голодных и истерзанных (половина из них — старики-инвалиды, упившиеся денатуратом), так что, в лучшем случае, как ни тужься, он сможет продержаться несколько суток, если не несколько часов…
Некогда высокий дородный Сильфон, детина в косоворотке с задиристым вихром, угодив под каток бестолковой и бесчеловечной войны, сейчас захлебывался собственной кровью, задыхался в горниле пожарищ, трещал всеми мышцами и суставами, будто под пытками святой инквизиции. Лопался асфальт под гусеницами танков, молотили по историческому центру минометы, срывая роскошные одеяния старинной архитектуры. Среди пуль и осколков сновали, поймав кураж наживы, мародеры. Искалеченный Марсом до неузнаваемости, Сильфон больше не существовал, далекие стратеги с холодной решимостью приговорили его под снос, будто и не был он колыбелью древнейшей цивилизации.
Бедный, бедный Сильфон! Какая несусветная боль стоять тарантулом и растоптанно смотреть, как гибнет возлюбленный город! А еще страшнее осознавать, что ты, именно ты, хромосом недоделанный, явился причиной его гибели!
Сильвин машинально обернулся на звук телевизора. Впервые за несколько месяцев на экране появился Титаник и не в какой-нибудь просроченной записи, а в прямом эфире, с обращением к народу. Открыто и бестрепетно глядя в объектив, сей государственный муж с пороховой энергией обличал Странника и его зловонную клику, призывал граждан довериться своему легитимно избранному президенту, соблюдать спокойствие.
Сильвин давно не видел его глаз — этих двух обдающих жаром, подвижных угольков, поэтому поспешил открыть картинку на полный формат. То, что он отведал в глубине его раскаленных зрачков, мгновенно вызвало у него сильнейший приступ давления в висках. Не веря тому, что видит, Сильвин использовал функцию увеличения отдельных объектов кадра, и вскоре получил на экране только два огромных гипнотических глаза Титаника, расположившихся по обе стороны распухшей переносицы. Через минуту он в самых мельчайших деталях знал обо всем: и о предательстве Капитана, и о сговоре руководителей крупных стран, — обо всём, что хранилось в бесчисленных папках и файлах изворотливого мозга президента…
Спустя двадцать четыре минуты СУ-37 преодолел около тысячи километров и почти пересек Долину.
Запись 19
Что ж, пора мне уже расставить все точки над всеми и. Моя дружба с Сильвином из Сильфона затянулась. Ему пора возвращаться в ту страну воздушных замков и крылатых оленей, откуда он родом. Ну а мне…
Зову я смерть. Мне видеть невтерпежДостоинство, что просит подаянья,Над простотой глумящуюся ложь,Ничтожество в роскошном одеяньи,И совершенству ложный приговор,И девственность, поруганную грубо,И неуместной почести позор,И мощь в плену у немощи беззубой,И прямоту, что глупостью слывет,И глупость в маске мудреца, пророка,И вдохновения зажатый рот,И праведность на службе у порока.Все мерзостно, что вижу я вокруг,Но жаль тебя покинуть, милый друг! [1]1
У.Шекспир
Время прощаться. Все-таки Сильвин побузил изрядно. Воинственный идальго дал этой планете такого пинка, что она еще долго будет кружиться кубарем, как вокруг собственной оси, так и вокруг светила, потирая стратосферой отбитый зад. И уж конечно, он не был праведен перед Богом, не следовал беспорочно заповедям и уставам Господним, как я намеревался. Наоборот, натворил он дел самых негодяйских и в отменном количестве. А главное, совершил типичную ошибку человекообразных: пытался достичь благоденствия при помощи смертельных инъекций зла.
Хе-хе, я его за это не виню — в нашем мире окончательно утрачено здравомыслие, а истины перевернуты вверх дном, как, к примеру, ведро. Вот сейчас сижу на этом ведре перевернутых истин, заполняю последними откровениями свой дневник, перечитываю рукоблудие прежних строк и лопаю антидепрессанты, а по стенам комнаты гуляют голодные светлячки лазерных прицелов. А еще летит по мою душу какой-то самолет…
Что дальше? Вчера я был богат будущим, но сегодня его ресурс исчерпан, я беден, и мне осталось лишь перебирать прошлое, о котором я сожалею. Сильвину пора уходить, мне — в конце концов, умирать, ну а человечеству — счастливо оставаться!
В мой кабинет настойчиво заглянули Бо-бо. Я никогда не видел своих мутантов с такими обескураженно-нахлобучен-ными мордами (обычно братья производили фантастическое и неизгладимое впечатление Везувия, едва сдерживающего лаву, и этот отточенный образ с юности их кормил, поил и приносил кое-какие дивиденды). В этот момент я чувствовал себя летящим парашютистом с лопающимися на глазах стропами, и все же попытался взять себя в руки и как можно оптимистичнее спросить: Как делищи?
Когда это требовалось, обычно говорила смышленая правая голова, причем довольно членораздельно. У левой же, не считая интеллектуальных проблем, случались нарушения речи, поэтому она предпочитала кивать, мычать и лишь изредка издавала с трудом заученные словосочетания.
Бо-бо. Надо бежать. Здесь нехорошо. Здесь скоро смерть.
К братьям приблизился Сатана, который до этого лежал на своем коврике и удивленно прислушивался к автоматным очередям и разрывам. Он с присущей его породе сдержанной радостью приветствовал двухголового друга, а тот, в свою очередь, с очевидным сожалением в четырех глазах пренебрег его вниманием, видимо, стесняясь меня. Хотя я-то знал, какие между ними трепетные отношения. Я часто наблюдал исподтишка, как во время ежедневной прогулки собака и монстр кружатся по детской площадке в вихре мальчишеской забавы. Эти минуты для Бо-бо, наверное, были сеансами ценнейшего и беспрецедентного взаимопонимания. Только с Сатаной братья могли немного перевести дух, стряхнуть с себя суррогат осточертевшей роли, побыть самими собой — почти детьми, добрыми, открытыми, способными на искренние чувства, какими на самом деле и были.