Сильвия
Шрифт:
Он потянулся за сигаретами, лежащими в хрустальном ящичке на столе, предложил и мне, чиркнул зажигалкой. И опять — никакого нажима, но умеет он к себе располагать этой своей внимательностью.
— Спросите, какие же это дела, — продолжал он. — Ну, с недвижимостью — у меня земля есть, сейчас сдана под нефтяные разработки, и участки в городе, а еще дом в Брентвуде, квартиры внаем, и в округе Сан-Диего большой участок, там пока ничего делать не начали, но, если в бумаги перевести, будет миллиона два. Оборотный капитал приличный, десять миллионов с лишком, не вдаваясь в подробности. Да в акциях не меньше, проценты идут, словом, всякая всячина. Имею собственный дом в Беверли-Хиллз,
Я кивнул, не скрыв, что сказанное произвело на меня сильное впечатление.
— Еще бы! — рассмеялся он. Его обаянию просто невозможно было противиться. — Да, чтобы этот перечень закончить, дочь у меня семнадцати лет. Клер. Хорошенькая девочка, ноги длиннющие, но избалованная — вы не поверите, только в богатых семьях такие балованные дети бывают. Но здесь я сам виноват, больше никто. Вы поймите правильно, я очень ее люблю, но себя-то зачем обманывать? Может, со временем исправится, ведь случается же и в нашей среде, что люди с годами лучше становятся. Себя же я виню потому, что жена умерла двенадцать лет назад от рака. А я с тех пор холостяком жил до самого последнего времени и не думал второй раз жениться. Причем никакой из-за этого ущербности не испытывал, наоборот, жизнь была кипучая, веселая была жизнь. Вот все твердят, что кто богат, тому жить нечем, пустота одна. На самом деле болтовня это, и если к деньгам прибавить крепкое здоровье да ясную голову, никакой пустоты не почувствуешь.
Я слушал, ничего не пропуская. Интересовали меня, конечно, работа, аванс, а уж только потом его биография, однако выслушал я его внимательно и поддакивал в нужных местах.
— Ну, хватит обо мне, — сказал он. — Давайте, Маклин, про себя расскажите.
— Что рассказывать, мистер Саммерс? Я частный детектив, этим и пробавляюсь.
— То есть частный сыщик?
— Перестаньте, мистер Саммерс. Еще бы фараоном окрестили. Мальчишки и те в сыщиков не играют, звучит не так.
— Ладно, не буду, — сказал он совершенно серьезно.
— Я же вас плутократом не именую или денежным тузом.
— Понятно. А как вы стали детективом?
— По образованию я историк, античность изучал…
— Античность? Как-то не совсем вяжется. Вы в каком колледже учились?
— В чикагском, мистер Саммерс. А когда перебрался в Лос-Анджелес, справки навел в университете, и, вроде бы, обещали мне место преподавателя, если представлю диссертацию, только вот есть-то надо было. И я стал звонить по объявлениям о найме, на шестой раз попал в агентство Джеффри Питерса и меня взяли. Так я и сделался детективом.
— А диссертацию, значит, побоку?
— Вот именно, побоку.
— Ну, а потом Питерс вас уволил?
— Вы же знаете, что это не так, мистер Саммерс. Кому бы я был нужен, если бы меня выгнали из фирмы Питерса, у нас ведь конкуренция жесткая, да и бизнес наш не сказать, чтобы процветал.
— Успокойтесь, Маклин. Скажите, только честно, почему вы ушли от Питерса? Вам же полторы сотни в неделю платили. А сейчас где еще можно полторы сотни в неделю наскрести.
— Ну, понимаете, не все же время один костюм таскать, разнообразия захотелось.
— Я не разнообразие имел в виду.
— А мне, мистер Саммерс, безразлично, что вы имели в виду. Ушел и ушел, захотел стать сам себе хозяином.
— Да, и Питерс то же самое говорит.
Я помедлил, прежде чем высказать ему, что не люблю, когда мне подстраивают ловушки.
— Мне, — говорю, — чтобы прожить, приходится вкалывать по-черному. Поиграли и хватит, мистер Саммерс. Давайте про работу, а то я ухожу.
— Сильно я вам, Маклин, не нравлюсь, а?
— Я вам напрямик скажу, мистер Саммерс. Суть не в том, нравитесь вы мне или нет. Мне занятие мое не нравится, а также люди, которым это занятие нужно.
— Так займитесь чем-нибудь другим.
— Вот что, мистер Саммерс, я к бедности своей и грязи приноровился, как вы приладились жить богато и чисто. Привык я к этому, хотя и уверяю себя все время, что уж в следующем-то семестре непременно диссертацию на стол положу. Только поздно мне. Я в Лос-Анджелесе восемь лет отираюсь. А вы бы лучше объяснили, почему прямо к Питерсу обратиться не захотели, тем более что вы с ним знакомы. У него агентство большое, сотрудников человек двадцать с лишним да и возможности не те, что у меня.
— Я и обратился, только сразу предупредил: нужно, чтобы про это дело не знал никто, кроме агента, который будет его вести, ну и меня, конечно. А он говорит: «Нет, мы так не работаем, не могу, — говорит, — допустить, чтобы сотрудник занимался чем-то таким, о чем я не осведомлен».
— Понятно.
— Тогда я его попросил кого-нибудь порекомендовать, и он назвал вас.
— С чего бы?
— Соображает, мол, хорошо и помалкивать умеет.
Чтобы от Питерса похвалы щедрее дождаться, нечего и думать, наоборот, в грязи вываляет, и я первый раз за день почувствовал какое-то удовлетворение.
— При случае передайте ему мою благодарность, — говорю. — Я, знаете ли, человек не из легких в общении, но дело свое знаю. Короче, что вы мне хотите поручить?
Не сказав в ответ ни слова, он взял со стола фотографию и протянул мне. Фотография была повернута лицом к нему, и я не видел, кто на ней запечатлен, однако успел про себя отметить, что рамочка золотая, исключительно изящной работы, никогда мне такие не попадались. На снимке была женщина лет тридцати: головка, плечи — нежный, со вкусом выбранный ракурс. Это был первый снимок Сильвии, который я увидел. Копия хранится у меня по сей день.
Саммерс молчал, пока я всматривался в фотографию. Позволил наглядеться вволю, не прерывая, пока я не поднял глаза.
Женщина на снимке была очень красива: гордо посаженная голова, широкие белые плечи, какая-то особая тонкость облика — только как об этом скажешь? Слова огрубляют все на свете, а уж женскую красоту в особенности, тем более что в Сильвии привлекали не черты, а необычность ее лица. Ни на кого она не была похожа, только на саму себя. На мой взгляд, она казалась чуточку обиженной, раздраженной. Впечатление это возникало из-за того, что ее полные губы были как-то по-особенному сложены, однако глупо было так судить, поскольку и губы, и нос, и высокий лоб, и темные волосы — все это жило вместе, непременно вместе, в подвижном единстве, которое даже на фотографии вызывало мысль о беспокойстве, горечи, неудовлетворенности, но и об умиротворении тоже, сколько ни лови себя на противоречии. Я рассматривал снимок, испытывая такое же чувство радости, какое должны были испытывать мужчины, встречая ее саму. Я мысленно эту фотографию как бы расцвечивал, придавая ей тепло и чувства: представлял себе выражение гнева или озабоченности, передаваемые этими черными бровями, видел, как несколько широкие ноздри ее прямого, твердо поставленного носа подрагивают, если она испытывает наслаждение или ярость. Она меня к себе притягивала, и оторваться можно было лишь усилием воли, словно она стояла передо мной наяву.