Сильвия
Шрифт:
— Ну, прекрасно, что вам так понравилось, — обрадовалась она. — Вы очень хорошо сказали, не то что другие, которые только ахают: ах, как красиво, ну до чего живописно и прочее. Терпеть не могу этого сюсюканья. И ничего тут живописного нет, а совсем наоборот, — растение, которое борется с жарой, чтобы дать цветок, жестоко за это борется, вы ведь чувствуете, да?
Я кивнул.
— Знаете, Мак, столько я в этот розарий вложила, вот оттого и слежу так ревниво, что люди думают. Нет, конечно, я не на пустом месте начинала, кустов пятьдесят тут и раньше было, но они почти одичали, а все остальное я своими руками сделала — я и Эстан, тот старик-садовник. Вы в розах хорошо разбираетесь?
— Боюсь, я в цветах мало что смыслю, Сильвия.
— Но ведь интересовались: со старых кустов будем срезать или с других…
— Просто обрадовался, что по-испански понял.
Мы остановились у прямоугольника, который весь был в крупных бутонах.
— Старые кусты особенные, — сказала она. — Решила выставить эти розы, потому что они лучше всех. Знаете, Мак, я ведь всему этому только за последние годы научилась. А раньше даже не представляла себе, как розы растут, думала, что только на кустах, и до того, понимаете ли, увлеклась этим делом… — Я смотрел, как она бережно перебирает бутон за бутоном. — Вот эти чайные, специально выведенный сорт…
«Да, — подумал я, — уж если она чем-то увлечется, то безоглядно, словно бы никто в мире, кроме нее, этого и оценить по-настоящему не способен».
— …а вот такие часто можно увидеть. Прелестные, правда? «Крайслер империал» этот вид называется, глупо, правда? — такие чудные названия придумывают эти селекционеры. Как будто все равно, что автомобиль, что цветок. Цвет алый, просто нестерпимо алый, вам не кажется? Так, еще возьмем вот такие — это «Розовое свечение», да, и «Шарлотта Армстронг» тоже подойдет, тогда и «Крайслер» не слишком будет бросаться в глаза. Считается, что эти три сорта самые прекрасные в мире. А остальные, вон там, видите? — тоже неплохие, но репутация не та. Я такие видела в Сан-Хосе, у них там сады замечательные, просто-таки зависть берет. Конечно, сама я новые сорта выводить не умею, тут профессионал нужен, химия довольно-таки сложная, но кое-что тоже пробую, особенно с кустами, прививки мы с Эстаном делаем и прочее. Понимаете, Мак, это ведь не просто старые кусты, это сорт такой, который мы с ним старыми розами назвали; такие росли, когда никаких еще селекционеров в помине не было и чайные розы еще даже не вывели, а запах у этих не хуже, и такой же сильный, согласны? Ах, да что это я, вам вряд ли все это интересно.
— Очень даже интересно. Значит, это вот и есть старые розы?
— Нет, самые лучшие вон там, на верхней террасе, — и она предложила пойти взглянуть, — Когда я этот дом купила, они уже тут росли, не все, конечно, но большая часть. А остальные я в садоводстве купила, сказали, что этот сорт из лучшего американского питомника им доставлен, из «Сада Дескансо». Короче, у меня теперь восемнадцать разных видов, вот я и решила: пусть весь верхний ярус будет под старые розы.
Они образовывали полукруг в самом центре террасы, а посередине был старый, полуразвалившийся фонтан, который остался от когда-то тут располагавшейся миссии. Дорожка тоже была старая, кирпичи стерлись, покрывшись голубоватой паутиной, и сами розы показались мне какими-то необычными, но на удивление красивыми и совершенно непохожими на другие. Был там куст, покрытый крохотными красными цветами, вообще не походившими на розы, даже Сильвия не знала, что это за растение, и назвала его — «Ирма». Всюду были заметны следы старины, и я начал догадываться, чем эта вилла так привлекла Сильвию. А еще был куст, усыпанный изящными желтыми цветами, — это растение у нее называлось «Отец Хуго» и, объясняя почему, Сильвия впервые чуть приоткрыла завесу над своим прошлым.
— Я так его назвала в память одного священника, с которым была знакома в Мексике. Почему-то, когда я сюда прихожу, все время вспоминается его миссия. Хотя там никаких роз не было, но все равно, в памяти у меня осталось, что эта миссия вся была какая-то желтая по тонам…
— Посмотрите-ка, а эти какие красивые! — перебил ее я, указывая на очень крупные цветы с почти прозрачными лепестками.
— Правда? Я сама их больше всего люблю, хотя название у них такое, что произносить не хочется. Капустная роза — вот как они называются, а крупные невероятно, до сотни лепестков бывает. Видимо, их так назвали за форму — на капусту и впрямь похожа, и тем не менее по мне они даже лучше чайных. И еще мне говорили, что «Отец Хуго» сорт очень изысканный, но, когда выставляешь, никто на них внимания не обратит, потому что ни под одну категорию не подходят. Выставлять лучше всего как раз капустные да еще «Йорк» и «Ланкастер», то есть алые и белые. Бывает, на одном кусте и алые, и белые попадаются. Видимо, в память той войны их англичане так назвали, а не наоборот, хотя я где-то читала, что в гербах противников были такие розы, — а вы как думаете? Вообще-то может быть. Ведь известны розы, которые уже несколько тысяч лет существуют. Вроде бы существовал в Италии еще в античные времена город, который построили греки, и весь он был словно розарий.
— Конечно, — улыбнулся я, — Пестум назывался.
— Мак, зачем вы надо мной смеетесь?
— Да что вы, Сильвия. Мне просто нравится, что вы сегодня такая разговорчивая. Вот вчера…
— Вчера мы ведь с вами не в саду моем сидели, Мак. Хватит, однако, еще опоздаем с этими моими разговорами. Я решила выставить пять капустных роз — уже отобрала. Сейчас кликнем Эстана и срежем. Подождите тут.
Она пошла искать садовника-мексиканца. Вся так и светилась от радости, улыбалась, хорошела прямо на глазах, и все мои предположения, теории, выводы, касавшиеся ее человеческой сущности, полетели в тартарары.
Глава X
Почти всю дорогу в Санта-Барбару она молчала, откинувшись головой на сиденье и закрыв глаза, а ветер трепал ее волосы. На прибрежном шоссе дымка рассеялась, солнце грело вовсю, а океан лениво катил крупные свои волны. Время от времени мы перебрасывались двумя-тремя фразами, все больше про всякие калифорнийские новости или мелкие эпизоды из ее жизни в последние два года. Она рассказала мне про свое знакомство с Элом Леммингуэллом, режиссером со студии «XX век. Фокс», — он очень ее уговаривал прийти на кинопробу. «Но я ведь ничего не могу играть, — сказала Сильвия, — А и могла бы, так не захотела. Подражать кому-то — это я могу, но ведь актерская игра совсем другое, правда, Мак? — и я о ней понятия не имею, тем более, когда надо играть на экране». Я согласился. Для себя я твердо знал, что она словно бы запретила смотреть на свою жизнь, вникать в нее, что-то, за вычетом самого несущественного, о ней узнавать, причем настолько свыклась с этим запретом, что и не мыслила ничего иного. Хотя ничего ей не грозило, если бы на эту выставку роз в Санта-Барбаре она явилась как Сильвия Кароки. Но, с другой стороны, может быть, я и ошибаюсь.
Меня она расспрашивала про античные города, где, как в Пестуме, всегда был различим аромат цветущих роз, и с полчаса я ей рассказывал, что собою представляли греческие поселения в Италии, как там обязательно разводились масличные деревья, разбивались розарии и виноградники, все это в моих устах звучало несколько дидактично и отвлеченно, ведь сам я в розарии был впервые нынче утром, и мне все думалось: ну хорошо, про такие вещи я знаю побольше нее, зато собственными глазами она перевидала столько, что тут мне за ней до конца жизни не угнаться.
Посередине пути мы сделали привал, размяли ноги, любуясь кипением водоворота среди прибрежных скал — черные камни, ослепительно белый песок, а мы стоим, беседуем про морские течения, катера, парусные доски, и тут она говорит, что у одного ее знакомого есть яхта.
— Ой, Мак, да останавливайте же меня, я совсем заболталась, — тут же спохватывается она.
— Ну что вы!
— Вам же все это так скучно. Ну, эти мои знакомые из числа очень богатых людей. Яхты, миллионеры. Деньги, которые так и текут рекой, никогда не кончаясь.