Симарглы
Шрифт:
Довольно трудно иногда сообразить, как же общаться с людьми, с которыми живешь рядом. В Морском доме, согласно лекции Вика, жили еще Ирина Ламина, Матвей Головастов, мусульманин Мехмед, фамилии которого не знал, наверное, никто, кроме Сергея Петровича, и группа Глумова — троица приятных молодых людей (Глумов, Черненко и Саахидзе), которые регулярно делали Лене комплименты, встречая ее в коридоре, но появлялись в доме очень редко, ночуя непонятно где.
С Мехмедом, как ни странно, оказалось проще всего. Это был небольшого роста азейбарджанец, умерший где-то в середине века. Он казался живым ископаемым: морщинистый (хотя нестарый еще), косолапый, меланхоличный, с отрешенным взглядом карих глаз. Как-то он заговорил с Леной на кухне, когда она с утра пыталась сделать себе яичницу (как правило, большинство симарглов не готовили, а довольствовались тем, что находили в холодильнике — холодильник пополнялся всеми, кто вспоминал забежать в магазин, будучи на Земле). Он спросил у нее, умеет ли она готовить «яичницу по-кавказски», а когда она ответила, что нет, показал, как. И вообще оказался приятным, хотя излишне словоохотливым собеседником. Как выяснилось, он входил в тройку весьма известного в среде симарглов Рюмина (три пятых сплетен, которые обычно пересказывал Лене призрак, касались именно этого персонажа), и мог много чего рассказать интересного о своей работе в Петербурге.
А вот с остальными как-то не сложилось. Ну, с троицей молодых парней («полярники» — называл их Вик, они работали в Салехарде) понятно, они почти и не появлялись в поле зрения, однако остальные… Ирина Ламина почти все свободное время просиживала в своей комнате. Ходили слухи, что ей удалось протащить с Земли компьютер и каким-то образом подключить его к Интернету. Лена попробовала с ней подружиться (хотя Вик заранее отсоветовал): ей было что-то около двадцати пяти, и самое главное, она умерла всего два года назад, — стало быть, из одного с Леной поколения. Однако почти ровесница недвусмысленно дала ей понять, что ни в чьем обществе не нуждается, и едва ли не хлопнула дверью у Лены перед носом.
Что касается Матвея Головастова, то он самой Лене не нравился — прежде всего, внешне. Мрачный, круглоглазый, он расхаживал взад-вперед по холлу, бормоча что-то себе под нос и высоко поднимая голенастые ноги, как будто перешагивая через невидимые препятствия. Ну чисто аист. По словам Вика, он был очень сильным эмпатом, страдал от этого, потому что не мог экранировать чувства других людей, и почти ни с кем не общался. Вик считал, что он на самом деле скрытый мазохист, иначе давно бы уже научился отключаться, как то умели все остальные немногочисленные эмпаты тринадцатого отделения, какая разница, какого уровня талант. «Впрочем, — добавил Вик со смешком, — чего еще ждать от доцента марксизма-ленинизма!» Один раз Лена попробовала завести с Головастовым разговор, но это получилось очень неумело и, кажется, эмпат посмотрел на нее особенно высокомерно. С тех пор она всегда проходила мимо без всяких телодвижений.
Зато с призраком — Сергеем Петровичем — Лена болтала помногу и часто. Он был неиссякаемым источником сплетен, еще более обширной «энциклопедией Ирия», чем даже Вик, хотя и попал сюда позже (вроде бы). Добиться, за какое прегрешение его лишили плотного тела, Лене так и не удалось. Зато она выяснила, что он был официальным секретарем и помощником всемогущей Софьи Алексеевны, каковым качеством чаще всего пренебрегал, предпочитая выступать в амплуа доброго дядюшки.
Лена думала: а окажись она в таком положении, как у него, нашла бы в себе запасы оптимизма и жизненных сил?.. Ох, вряд ли. Скорее бы, шаталась вокруг и ныла.
Кстати, о нытье. По этому поводу Лена начинала просто ненавидеть себя во время занятий с Кариной. Рыжая малявка доводила ее буквально до судорог. Она была невыносима. Она много требовала, хотя по большей части ее уроки проходили едва ли не в форме притч, рассказываемых на заваленке. Она умела озадачивать. И, что самое худшее, — при своей тщедушной, недокормленной внешности, она вела себя как шестидесятилетняя старуха.
Для последнего у нее некоторые основания были.
От Сергея Петровича Лена узнала, что Карина Георгиевна Джугашвили родилась в 1939 году, в Москве. Умерла же она в пятьдесят третьем, да не как-нибудь, а будучи задавленной толпой на похоронах Сталина. Этого Карина не скрывала, и даже любила горько пошутить: «Самая верноподданническая смерть». Кроме того, Сергей Петрович рассказал под большим секретом: когда Карина только попала к симарглам, для нее самым крупным огорчением было то, что ее не успели принять в комсомол. Теперь же Карина большевиков ненавидела, ненавистью холодной и рациональной.
Вела Карина себя почти на свой «календарный» возраст — по крайней мере, Лене казалось, что именно подобного поведения следует ожидать от высохшей желчной старухи. Это ее в Карине раздражало: Вик-то вон ничего подобного из себя не изображает, хотя мог бы! Но она скоро поняла, что соответствие «возрасту» в Ирии — дело вкуса. Карина любила подчеркнуть, что ей уже за шестьдесят. Возможно, потому, что на вид она была моложе всех, а на самом деле — одной из старших. Почему-то среди симарглов почти не было родившихся раньше двадцатых годов. Зато очень много было народу из пятидесятых-шестидесятых.
«Так уж совпало», — говорил Вик.
Симарглы очень не любили обсуждать вопросы, касающиеся их прошлого или того, как организована жизнь в Ирии. Спрашивать было крайне неудобно, тем более, что Лене не очень-то хотелось услышать ответ. После наглядной демонстрации Карины ей стало вдвойне непонятно, как симаргла вообще можно убить. Разве что долго-долго кувалдой по черепу? Или пропустить через мясорубку?
Впрочем, Лена подозревала, что если мясорубка будет работать медленно, то у попавшего внутрь симаргла все равно окажется неплохой шанс уцелеть. Карина учила ее многим вещам, среди которых было и управление регенерационным процессам. Рука Божья действительно держала крепко, надо было только направить энергию, пусть Лена и не понимала суть процесса. Она спрашивала у Карины:
«Я не пойму, как это выглядит с теологической точки зрения? Это что, последствия даруемой нам второй жизни, или большего внимания со стороны высших сил, или как?..» — а Карина досадливо пожимала плечами. Скоро и Лена привыкла, а привыкнув, перестала задавать вопросы. Тем более, что ни одного профессионального теолога или священника среди симарглов не оказалось.
В других же вещах Карина была ужасающе последовательна и методична.
Практически в тот же самый день, когда она уронила Лену с крыши, она спросила ее:
— Девочка, ты любишь свой родной город?
— Омск? — зачем-то переспросила Лена.
— Ну да, тот город, в котором мы находимся, — отозвалась Карина с раздражением, — все равно. Так ты его любишь?
— Ненависти не испытываю, — уклончиво произнесла Лена.
Это было не совсем правдой — как любая городская жительница, она временами ненавидела свое место обитания. По большей же части он был ей безразличен. Краеведческие восторгов по поводу своей «малой родины» в ней тоже никогда не просыпались: она, честно говоря, не знала даже, кто такой этот Иванов И.В., о памятнике которому наделали столько шуму. Двести восемьдесят лет — было бы чем гордиться! Насчитывай их хоть пятьсот, она бы еще подумала… за пятьсот лет может случиться много интересного. А что случится за двести восемьдесят? Пожар драмтеатра?.. Ах нет, простите, два пожара… Ну, еще Колчак приезжал.
— Испытываешь или не испытываешь — а знать ты его обязана, если собираешься тут работать, — решительно отрезала Карина. — А ты будешь. Насколько я знаю Вика и Стаса, уж если они что вбили себе в голову, то из них этого топором не вырубишь. А они заявили Софье, что место менять не будут, в ближайшие лет тридцать у них здесь «свои дела». Каковы нахалы, а?
Лена промолчала, только — в очередной уже раз! — пометила спросить себе, что же за «тайные проколы» она помогала напарникам прикрывать.