Симарглы
Шрифт:
— В данном случае я считаю риск оправданным, — в словах юноши — только усталость и холодная рациональность, расчет.
— Ну что ж… кто я такой, чтобы отговаривать вас делать глупости… Ладно, я поставлю вопрос на рассмотрение. Возможно, в следующем месяце мы сумеем выделать вам некоторые ресурсы. Это же симарглы, в конец концов.
Если мы не будем время от времени щипать их, мы не сможем двигаться вперед.
— Да, господин.
— Врете,
— Я отлично помню это.
— Ну и хорошо. Хорошо… — он нажал кнопку селектора. — Ниночка, проводите гостя….
О, я отлично знал, чем мне придется заплатить! Ресурсы Ордена не выделяются просто так… работа на износ, головные боли, ужасающие кошмары, мир, вывернутый наизнанку… Но что стоило это по сравнению с тем моментом, когда Лена будет принадлежать мне?..
Ровным счетом ничего.
…Тогда я подумал: почему, когда я говорю «принадлежать», у меня в памяти всплывает одна из тех, передаваемых Ольгой, картин, — золотистый закатный луг, подсвеченный солнцем, и солнце плещется в глазах Лены. Почему она представляется мне рядом со мной — счастливой? Разве к такому счастью человек должен стремиться?..
И даже после того, как она ушла с этого шабаша… когда мы заманили ее, когда я смог ее коснуться, когда я смог оставить на ней метку… почему я не чувствую злости, что она снова, второй раз выскользнула у меня из рук?.. Почему в моей душе только страх?.. Только растерянность?.. Только глубокая печаль?..
Иные вечера отличаются от дней не только светом или воздухом, а еще и тем, что несут внутри себя характер некой престранной неотвратимости, больше всего похожей на крылья бабочки, что бьется на холодном ветру. В такие вечера перестаешь быть собой, потому что весь мир, кажется, сходит с ума и теряет свои привычные очертания. Оставаться прежним не просто невозможно, это противно самой человеческой природе.
Вику, однако, было не привыкать. Не потому, что любая малость могла заставить его чувствовать себя не в своей тарелке (его характер отличался редкостной уравновешенностью, пусть по виду и не скажешь), а просто потому, что именно в такие вечера и начиналась его работа. Работа, которую он не выбирал и не любил, но необходимость которой понимал и свыкся с ней больше, чем со второй кожей… Удали работу, и ничего от Вика не останется. Даже фотографию его никто не сохранит, потому что ни у кого — ни у кого! — нет фотографий Вика.
Так вот, вечер был определенно рабочий, а от того казался еще хуже. Умирающий сентябрь поднатужился и выдал напоследок порцию мерзейшего снега пополам с дождем. Спору нет, снег в свете редких желтых фонарей мерцал этакой сказочной глазурью, оправданием на обгрызенном с краев пироге будней, но сколько же неудобств он доставлял спешащим домой с работы прохожим, одевавшимся поутру из расчета на золотую осень!
«Теперь непогода затянется надолго, — подумал Вик. — Дней на десять».
В погоде он был экспертом, пусть здесь, в городе, на его предсказания и влияло множество самых разных, отнюдь не природных факторов.
— Ты чувствуешь? —
— Что именно? — рассеянно поинтересовался Вик. Он был слишком занят, вглядываясь в плывущие очертания стволов, заполонивших двор. Что за странные, противоестественные эти городские деревья! Длинные голые палки с метелками на макушке, затканные трехмерной, изменяющейся, как в компьютерных играх, сетью ветвей. Сколько лет… а все равно не легче, чем в начале шестидесятых.
— Пахнет серой, — Стас усмехнулся. — Черти вылазят.
— Поживу чуют, — согласился Вик. — И хорошо, если сами…
Стас кивнул. Черти кружат у самой земли постоянно, как сухие листья или коты на охоте. Гораздо серьезнее, если на этот раз кто-то на самом деле что-то подсказывает им.
Разговор завяз. Не потому, что не о чем было говорить, а потому что каждый точно знал реплику другого. Сейчас Стас разгладит седоватые усы и скажет: «Я же говорил мальчику обождать». А Вик возразит ему как можно мягче, хотя сам на взводе: «Он уже слишком далеко зашел в любом случае… К тому же не забывай о…»
И Стас кивнет, и нахохлится, и задумается, и будет сидеть ссутулившись, как обычный какой-то старик, застигнутый дождем. Пусть он еще даже и не старик и никогда уже не будет.
— Они задерживаются, — произнес он.
— Причин может быть множество, — пожал плечами Вик. Стаса этим пожатием было не обмануть. Он знал: напарник встревожился так же давно, как и он, если не раньше.
Они снова замолчали, вглядываясь в вечер. Ветер стих, обещая тишину, которая придет в холодный воздух… не сейчас, нет, не сразу, но придет. Придет и властно останется, подавляя все мысли и все чувства. Все, кроме тягостного ожидания.
Желтые, жуткие пятна света от фонарей качались в такт движению веток. Вик всей кожей впитывал этот двойной ритм, и ему становилось страшно — тем страхом, когда боишься не за себя, а за что-то большее, чем твоя невеликая, мало кому нужная личность.
И наконец он увидел.
Тоненькая невысокая женщина медленно, не торопясь шла по дорожке вдоль дома. Ее длинные черные волосы поблескивали в неверном свете. Даже отсюда, метров со ста, Вик мог разглядеть ее белое как у призрака лицо с черными провалами глаз. Казалось, она плыла по воздуху, она была духом… и в то же время вся ее походка, то, как она задумчиво теребила пальцами прядь волос на плече говорили, что это настоящая женщина, Улшан, «второе я» Артема.
— Вот вы где! — она подошла к карусели (Стас встал, загасил сигару). — Жутковатый вечер, правда? — ее лицо светилось плохо скрываемым энтузиазмом, даже весельем.
— Что Артем? — спросил Стас.
— Разговаривает с дочерью, — она неопределенно махнула рукой. — Может, и договорятся до чего… Дело надо делать.
— Может быть, пока не поздно, объясните нам, что же вы придумали? — мягко спросил Вик. — Мы сможем помочь.
— Вы и так поможете. Поможете, если будете рядом.
Улшан порывисто схватила Вика и Стаса за руки (их всегда слегка нервировала эта ее манера рукопожатия, не снимая перчаток… впрочем, перчаток она и вообще не снимала почти никогда, стесняясь своих лишенных ногтей пальцев).