Симарглы
Шрифт:
Дни тянулись странные, очень легкие, практически невесомые. Это нравилось. Дурные предчувствия по-прежнему оставались, но где-то далеко, не тревожа сердца. Ирина улыбалась солнцу, когда просыпалась, и улыбалась луне, когда засыпала. Она не читала книг. Она не смотрела телевизор. Она не ругалась с матерью. Она ждала. Что-то должно было случиться…
На работе все было по-прежнему. Все так же вкалывала, механически разрисовывая одинаковые лица, даже улыбалась и мурлыкала что-то про себя. Ничего особенного: то же, что крутили по радио. Помнится, в основном «Корни».
Еще Ирина почти ни с кем не разговаривала. Ни с матерью — что с ней, в самом деле, говорить? — ни с коллегами по работе (Наталья Евгеньевна способна болтать исключительно о болячках своей ненаглядной доченьки и о том, светит или не светит ее муженьку повышение, а с заведующим что-то обсуждать — это надо совсем из ума выжить…). Да и в мастерской была совсем не та атмосфера, чтобы вешать на стену картинки «Хомячок в гневе» и всякое прочее в том же духе. Ира и Наталья Евгеньевна просто приходили сюда, и каждый раз словно умирали… В комнате стоял дух невозможности, запредельности, отрезанности от всего остального мира. Здесь всегда по углам копилась темнота, в которой обрастали паутиной обломки чужих тел. На самом деле никаких обломков там быть не могло — уборщица мыла пол через каждые два дня — но Ира словно видела воспоминания о них. Мороз продирал до костей, и даже дальше, в самую суть существа. Когда потом ты оказывался на улице, солнечный свет уже ничего не мог с тобой поделать, и только через некоторое время ты начинал неуверенно понимать, что на свете существует что-то еще кроме запаха краски и пустых, ничего не выражающих искусственных лиц. Но это понимание еще довольно долго оставалось абстрактным.
Наталья Евгеньевна сильно нервничала, но с работы не уходила, потому что платили хорошо. Она даже приносила из церкви толстые восковые свечи и святую воду. Никакого эффекта это не возымело, разве что заведующий совсем расчихался от запаха топленого воска.
Ирине было все равно. Иногда она даже не произносила ни слова целыми днями, и это ее вполне устраивало.
А потом появился он… Да не в мастерской, а у нее на квартире.
Он просто сел однажды на подоконник закрытого на зиму окна, окинул веселым взором внутренности ее комнаты, забитые старой бумагой, лежащую без сна девушку, и жизнерадостно произнес:
— Привет! Давай знакомится. Меня зовут Михаил.
И спрыгнул с подоконника.
— Ты кто? — спросила Ирина, без особого любопытства, правда. Комната была залита светом белых уличных фонарей, и в этом сиянии, отдаленно напоминающим тусклую над городом луну, ей было не до страха.
— Я? — он белозубо улыбнулся. — Я — злодей, красивый и обаятельный. Понимаешь, в каждой истории должен быть свой злодей.
— Хочешь сказать, что я героиня?
— Нет, ты жертва.
— Ты меня убьешь или похитишь?
— Вообще-то, по замыслу я должен был съесть твою душу. Правда, забавно?
Ирина засмеялась. Действительно, забавно. Душу можно съесть только у того, у кого она есть.
Она кокетливо поправила волосы и произнесла тоном, который, как она надеялась, должен был сойти за игривый:
— Ну так ешь… Или думаешь, что ты меня этим сильно расстроишь?
Михаил подошел к ней и сел на кровать рядом с девушкой. Осторожно взял ее руку в свои. Лицо его было серьезным.
— Я передумал, — сказал он. — А ты хотела бы… Хотела бы стать демоном, как я?
— Наверное, это было бы интересно… — мечтательно протянула Ирина. — А что для этого надо?
— Надо… — Михаил поскреб подбородок. — Надо… Так сразу и не скажешь. Наверное, надо чтобы душа твоя стала целой. Тогда и поговорим.
Его бледно-голубые глаза, отсвечивающие в темноте серебром, задумчиво смотрели в глубину Ириных карих.
— А обязательно, чтобы я становилась демоном? — тихо произнесла девушка. — Я ведь вижу тебя только потому, что у меня нет части души, да? Была бы целая — не видела?
Он медленно кивнул.
— Ну так… ты ведь все равно останешься со мной? Хотя бы… до весны?
— Почему до весны?
— Потому что весной снег перестает мерцать, как мантия заблудившегося мага… Потому что весной луна не смотрит с промороженного неба, как волчий глаз… Потому что весной обаятельные демоны больше не заходят к некрасивым художницам…
Слова словно сами падали из нее — из той зияющей пропасти, которая поселилась в голове. Сознание балансировало на краю, а потому в лунном свете для него не было ничего невозможного.
— Ты очень красивая, Ира. Ты красиво говоришь… Особенно без души. Я… останусь с тобой. И я найду способ сделать тебя целой, чтобы ты отдала свою душу добровольно… Чтобы ты стала моей навсегда…
Говоря это, он целовал ее лицо и зарывался руками в волосы. Губы у него были нормальные, теплые… Ирина тихонько смеялась и плакала одновременно.
Стать его — это было очень важно. Он потом часто об этом упоминал. Право собственности. Ире это тоже было приятно. Никогда она еще не была чья-то. Всегда своя собственная.
…А днем она становилась еще более молчаливой и замкнутой. Дни были — как сон. Ночи были — настоящие. Демон Михаил словно бы привносил ей что-то недостающее… Она не могла бы объяснить это, но с ним не было никакой необходимости изображать из себя человека. Даже наоборот.
«Может быть, ты архангел? — как-то спросила она у него. — С тобой мне… божественно». «Не оскорбляй честного Хозяина Ада пятого ранга!» — воскликнул он, словно бы в шутку. Но… ночами Ирина боялась, что вот придет весна, и он исчезнет… Если бы днем она могла молиться, она молилась бы Богу, чтобы, уходя, «обаятельный демон» поглотил бы ее душу, потому что жить без него она не сможет.
Однако весна пришла, и ничего не изменилось. Разве что закрыли мастерскую, и теперь отпала необходимость ходить куда-то днем. Это было хорошо.
Ирина стала помогать матери со срочными заказами, выполняя все исключительно педантично. Ангелина Игнатьевна несколько раз пыталась разговорить дочь, но безрезультатно — она отвечала односложно и только улыбалась. Один раз рассвирепевшая художница даже запустила в девушку банку с кистями. Банка разбилась о стенку рядом с головой Ирины, и ее поцарапало осколками. Ангелина Игнатьевна пришла в ужас, плакала, едва не падала перед дочерью на колени, просила простить… Ирина только улыбалась и успокаивала мать обычными, ничего не значащими фразами.