Симарглы
Шрифт:
— Я не был бы столь категоричен… Насчет мастерской, — Вик угрюмо глядел в пол.
— Вы о чем, Морецкий?
— О том, Головастов, что, по-вашему, это так просто: нарисовал — и душа перешла? Я бы сказал, что для этого нужен исключительный талант. Конечно, все может быть, но один шанс на миллион. Я бы скорее предположил, что кое-какие проблемы с самой мастерской… Возможно, там есть что-то, что спровоцировало… Если нет там — то, вероятно, дома у художницы. Но где-то что-то быть должно.
— Ну и как нам найти мастерскую?
— Думаю, с этим проблем не будет, — Вик внимательно-внимательно смотрел на Головастова снизу вверх. — Хотя и сомневаюсь, что она есть в справочнике. Если ты сделаешь небольшое усилие, то почувствуешь это прямо сейчас.
Под его взглядом эмпат вдруг резко начал бледнеть, а потом пошатнулся… едва не упал… выпрямился.
Головастов мерзко выругался.
Короткое молчание.
— О чем вы говорите?! — воскликнула Лена в отчаянии, и тут…
В общем, она вдруг поняла, о чем они говорили. Это тоже было как своего рода сон наяву, только не сон, а что-то большее… или меньшее… В общем, она разом почувствовала город, всю его систему… Город — как создание людей, живущее по выверенным людьми законам экономики и морали. И город — совершенно отдельный организм, отравивший землю, воздух и воду, исказивший реальность вокруг себя. Она вспомнила слова, слышанные или вычитанные очень давно. О том, что правительство — коллективная иллюзия. Что, дескать, мешает людям собраться всем скопом и отказаться жить по тем законам, что они живут? Просто взять, и отказаться…
Город тоже был подобным образованием. Он строился на людях, он держался ими. Он был подвержен всем политическим, эстетическим и прочим колебаниям эпохи, слушал те же песни, что и вся страна, ел ту же еду. Но четыре месяца назад город стал вдруг утрачивать веру в свое существование. В то, что он живой. Его жителей это не коснулось… пока еще. Никого, кроме некоторых. Но самые чувствительные уже утратили покой. И в городе появились люди без веры, люди, которые не верили даже в самих себя. Они хотели захватить власть в городе. Ни для чего. Просто так. Потому что пустота, однажды поселившаяся в тебе, не успокоится, пока не распространится и наружу.
Лена видела это, как макет. Город был макетом. Люди ходили по этим улицам, люди ездили в транспорте, не замечая, что подобие жизни постепенно утекало из города. Зачем это надо было слугам? Чтобы напитать своих Хозяев?
Эмпат, подобный Головастову, мог чувствовать таким образом: город лишался чувств. Впадал в кому. Умирал. Город и так был страшен, и Лене не хотелось представлять, что будет, когда он умрет. В трупах городов могут заводиться очень жирные черви. Расщепленная душа — это был один из примеров, и, возможно, не самый страшный.
— Сорок лет работаю симарглом, — Головастов усмехнулся. — Сорок лет… и вот уж не думал, что мне придется расследовать случай, когда кто-то надумает убить город.
На самом деле, все города заслуживают убийства. Но без них человечеству давно уже не выжить.
Наша учительница в начальной школе была одна из тех, призванных воспитывать меня. Она выделяла меня из всех других ребят, довольно часто оставляла после урока, чтобы поговорить. Она обещала мне «широкое будущее». Никто еще никогда не разговаривал так с тем ребенком, которым я был. Меня иногда хвалили за послушание — о, я был очень послушным и правильным, читал много книг — но совсем не так, как это делала она. И все же я ненавидел ее, хотя мне трудно объяснить природу этой ненависти. Потом она сдала экзамены в институте и последовала за нами и в старшие классы — стала преподавать историю. Помню хорошо такой разговор… кажется, это уже класс шестой. Тогда она уже стала моим куратором из Ордена.
…Весна. Очень поздняя весна, такая, что листья на деревьях большие.
— Последнее время ты немного хуже стал заниматься, — говорит Алла Валентиновна. — В чем дело? Что-то происходит?
— Меня записали в музыкальную школу, — пожимает плечами Сергей. — Четыре раза в неделю. На уроки остается меньше времени.
— Почему? — спрашивает Алла Валентиновна с той обманчивой ласковостью, при которой ее глаза становятся особенно похожи на осколки.
— Ну… гаммы… родители купили пианино… — тогда еще Сергей слегка смущался, когда разговаривал со взрослыми.
— Тебе самому это нравится?
— Ну… ничего… Мама всегда хотела, чтобы я научился играть. И голос у меня хороший.
— Голос… Скажи, Сережа, ты хочешь быть музыкантом?
— Нет… не знаю.
— Человек должен хотеть в первую очередь быть личностью. Подумай над этим. А личностью выбирает все для себя главное и отсекает остальное. Надо знать пределы своих возможностей. Если ты не в состоянии учиться в школе на прежнем уровне и одновременно посещать музыкальную школу, скажи об этом родителям. Я уверена, они пойдут тебе навстречу. Или, смотри сам… Может быть, ты, напротив, сведешь уроки в школе к минимуму? Но учти, общеобразовательные предметы тебе все равно понадобятся, даже если ты решишь стать новым Моцартом.
Она улыбается. Улыбка ее снисходительна. Сергей от души ненавидел Аллу Валентиновну, сам не понимая, что это ненависть, но и уважал ее, как никого на свете.
— Я подумаю, — сказал он нетвердым голосом.
Алла Валентиновна привстала, взяла Сергея тонкими пальцами за подбородок, приподняла его голову.
— Решай сам, — сказала она, щуря глаза за дымчатыми стеклами. — Решай сам. То, что говорят родители… в конечном счете, решать все равно тебе. Мы можем рассчитывать только сами на себя. Мы должны заботиться о себе.
И помни, что у тебя есть дар, который больше и важнее всего остального. Стоит ли музыкальная школа возможности посетить Семь Сфер?.. А я боюсь, что, занимаясь в ней, ты сможешь уделять достаточно внимания своей деятельности как провидца.
И в словах ее слышалось уже то, что мне говорили позже: «Мы все живем в пустоте и умираем, не нужные никому. Все остальное — лицемерие».
Я знал, что это правда. Я знаю, что это правда. Мое художественное воображение всегда оставляло желать лучшего: скажем, цветных снов я никогда не видел. Но могу представить, как это выглядело на деле. Темный кабинет (шторы на окнах висели черные и плотные, чтобы можно было показывать диафильмы), яркое солнечное лето за окном. А на фоне окна — два силуэта: подросток, и наклонившаяся к нему женщина, что держит его голову за подбородок. Мне кажется, что мы простояли там несколько минут: она словно что-то изучала в моем лице. Но, думаю, этого не могло быть, просто детское восприятие времени исказило масштаб.
Да, вероятно, с ними я был окружен пустотой. Они просто хотели использовать мой дар — и не скрывали этого. Напротив, меня растили с тем прицелом, чтобы рано или поздно я сам научился использовать других и стал бы наилучшим инструментом.
Мастерскую искать взялся Вик. «Боюсь, что Лене пока не хватит опыта это сделать».
«Да, уж сделайте хоть что-то, — заметил Головастов. — После того, как вашими стараниями…»
Он опять себя повел очень странно. Узнав все, не помчался в Ирий сообщать и разоблачать Вика со Стасом, напротив, выказал желание участвовать в расследовании и дальше. Не спрашивал у них ничего. Не ругал их. Только ворчал себе под нос, но в целом, вел себе с окружающими лучше, чем когда бы то ни было.