Симфонии двора (сборник)
Шрифт:
1999 год
ПОРОСЯЧИЙ РАЙ
Время брыкается – да идет,
Уминая, как Молох, нас.
А в Кремле, вишь, опять идиот.
Ах, впрочем, в первый ли это раз.
Сабля-меч из папье-маше,
Треуголку скроив в треух,
Он мирянам свербит в душе
И гоняет дворцовых мух.
Господи, Боже мой, Боже мой,
Рубится в пух и прах.
Бьется, как конь стреноженный,
Ветер в его вихрах.
Время мается да орет,
Все на свете крестьми крестя.
Вишь, сундук?.. А вокруг ворье.
Здесь, в России, оно в гостях.
На заморских фамилий рой
Все поделено на паях.
А в Кремле, вишь, опять герой
Рубит шашками в «чапая».
Господи, боже мой, боже мой,
Хоть ты в иерихон сыграй.
Про рай с поросячьими
рожами —
Про Поросячий Рай.
Время морщится, да свистит,
Да над каждой хрипит верстой.
А в Кремле, вишь, опять трансвестит,
Политический, не простой.
Что осталось ему? Дожить.
Веет холодом от корон.
Но над скипетром он дрожит
И вцепляется с хрустом в трон.
Господи, Боже мой, Боже мой,
Пошли нам прозренья для:
Что ж они так похожи,
Как все кирпичи Кремля?
1999
ПОСВЯЩАТЕЛЯМ
Который раз таранят слух мне
Три фразы, сбитые в панно:
«Не гаснет свет…», «свеча не тухнет…»,
«Высоцкому посвящено…»
Дежурно-скорбные туманы:
«Ах, как велик…», «ах, был гоним…»
И бьют поклоны графоманы —
Гнусней не видел пантомим.
Беда вдвойне, что в хоре этом,
Не дань отдав – отдав концы,
Вполне приличные поэты,
Вполне приличные певцы.
Так сука мартовская щенит —
Где миг застал, там опрастал.
Не нужно ваших посвящений.
При жизни надо – жил до ста б.
А не юродливо во скорби
На посвященьях в рай ползти —
Вас время завтра вырвет с корнем,
А он останется расти.
Кто б вам Евангелие листнули —
Две строчки надо б знать всего:
«Не поминайте имя всуе
Господне…» Это про него.
1988 год
ПРИМАДОННА
«Примадонна» рыжей гривой гонит бриз,
Сучит ляжками.
А вприпрыжку с ней неистовый нарцисс
Под блестяшками.
А еще кордебалет, а на лобках —
Бирки с ценами.
И на махах все летят, как на пинках,
По-над сценою.
И фонтаны световые кверху дном
Бьют, как мочатся.
И глазеет городской Великий Гном —
Просто хочется.
Расстелили над озимыми брезент,
Мнут-кобенятся.
Вот вам, матушка Россия, и презент.
С возрожденьицем!
А у девочки глазастой
Бьют ресницы, бьют, как ласты.
И плывет она глазами
По соленой по воде,
Где нарядами из тины
Щеголяют арлекины,
И кудахтают фрейлины
В позолоченной узде.
И затянутый в гипюре, стар и гнил,
Весь – в приказчика,
С головой дырявой истовый дебил
Прет из ящика.
Зимней вишни наглотался – не пропал
Босоногонький.
Что ж ты, матушка Россия? Это бал.
Хоть убогонький.
А у девочки глазастой
Бьют ресницы, бьют, как ласты.
И плывет она глазами
По соленой по воде,
Где нарядами из тины
Щеголяют арлекины,
И кудахтают фрейлины
В позолоченной узде.
Мне витрины городские – зеркала.
В них не молятся.
И душа моя – ан тоже из стекла —
Пни – расколется.
Но порежется с осколков целый мир,
Сладкий-лакомый.
Что ж ты, матушка Россия, этот пир —
С вурдалаками?
А у девочки глазастой
Бьют ресницы, бьют, как ласты.
И плывет она глазами
По соленой по воде,
Где нарядами из тины
Щеголяют арлекины,
И кудахтают фрейлины
В позолоченной узде.
1998 год
ПРО ВОДКУ
Все вытерпит мужик исконно русский —
Проматерится, разве что, вполглотки,
Коль нет обуток или нет закуски,
Но не потерпит, если нету водки.
Что врать – мы все корнями от сохи.
Чьи глубже только, чьи помельче.
Но все мы над стаканом – мужики.
Нам всем стакан бывает, как бубенчик.
Известно с самой древности, что пьет
Запойней всех мужик бесштанный самый.
И напоказ стакан последний бьет,
И поминает непристойно маму.
Здесь горечь вековая и тоска
Замешаны на ухарстве лубочном —
Нам антиалкогольного броска
Так просто не осилить, это точно.
Любых страстей, любых примеров тьма
Не в силах сбить простейшую из истин:
Мужик запойный пашет задарма,
Отдав за водку все свои корысти.
А споенный, когда уж не до дум,
Он виноват и совестлив по-русски.
И пашет триста с лишним дней в году
С надеждой, верой и любовью.
Без закуски.
1999 год
ПРОРВА
А на изгородь туман пригвожден-прибит,
Подолом метет пол.
К слову слово в ряд – аж в глазах рябит
Из высоких хитрых слов частокол.
За плетенем – темень-тень утопила двор,
Хоть бы лучик где, что ль.
В дом полушку хоть – да на воре вор.
Рыщет по двору голь – на голь.
Что за прорва! Ни покрова и ни крова
нам.
Вдоль забора – кругом, кругом голова.
По России раз-раз-разворованной —
Ать-два, ать-два, ать-два!..
Из печи огонь торчит, воет, лижется,
Хищным оборотнем – в свет.
Красной тряпкой из трубы с красной
книжицей —
Да хоть бы света луч с того – ан нет!
Почернеет на глазах, как задушен.
Ненасытен. Стоголов.
Гольной голи в разворованные души
Сыплет пеплом выгоревших слов.
Нищих – прорва. Ни покрова и ни крова
нам.
Вдоль забора – кругом, кругом голова.
По России раз-раз-разворованной —
Ать-два, ать-два, ать-два!..
Эй, огня! Свечам господним не до нас,
поди.
В топку брошенный лик
Не согрел теплом своим – так нас,
господи! —
Вот и скалимся на угли.
1990 год
СОБАЧИЙ ВАЛЬС
Мне приснился кошмар. Но не ведьмы,
и не вурдалаки.
Я подушку кусал, одеяло во сне чуть
не сгрыз.
Мне приснилось, что все мы отныне —
собаки.
То ли высшая воля свершилась, а то ли
каприз.
И теперь наш собрат всякой масти, от белой
до черной,
Поливает углы и легко переходит на лай,
И живем мы теперь в образцовой большой
живодерне,
Как туземцы, которых увидел Миклухо
Маклай.
По породе и жизнь: беспородный – считай,
неудачник.
С родословной – похлебка с костями
и спать в нумера.
А которые просто собаки – тех в общий
собачник.
Раз, два, три… Раз, два, три… Раз, два, три…
На троих конура.
Разделились на догов-бульдогов. И мелочь
живая.
Кроме белых болонок к себе никого
не пустив,
В окруженье легавых московская
сторожевая
С доберманами, глядь, уплетает мясцо
без кости.
И совет кобелей (и такой был – а
иначе!)
Огласил: «В мыловарню, кто тявкнет
не в такт и не в тон!
А кто нюхать горазд – то не ваше, мол,
дело собачье.
Ваше дело – служи. И почаще, почаще
хвостом!».
Я во сне был большой и горластой дворовой
собакой
И облаял за это холеных дворцовых борзых.
И когда началась в подворотне неравная
драка,
Кобелина легавый мне сбоку ударил под дых.
Укусила меня ниже пояса злобная шавка,
В тон завыл по-шакальи трясучий карманный
терьер.
Изодрали в клочки – из меня никогда
не получится шапка,
Оттого, может быть, и заперли в отдельный
вольер.
Заблажили, завыли: «Сбесился!..
Сбесился!.. Сбесился!
Порешайте скорей с этим диким
не нашенским псом!
В самый строгий ошейник его, чтобы сам
удавился!»
Я хотел уже было. Да вовремя кончился сон.
1986 год
СТЕНКА
Вот и снова на потребе
Всё, от кистеня до петли.
И кликуши, как один – в стаи.
Вот опять в свинцовом небе
Алюминиевые журавли,
А мундиры и поля – крестами.
То ни маневрами не кличут,
ни войной.
То за красной, за набыченной
стеной
Пьют, воруют, лаются!
А Россия, как подстилка
(не жена),
И заложена, и перепродана,
Перед стенкой мается.
И опять у трона с ложкой
Весь антихристовый род —
Поживиться, пожидовиться,
пожамкать.
Об Царь-пушку точат рожки,
Чтоб Царь-колокол – в расход! —
Не в своей стране, поди, не жалко.
Как проказа, как холера, как
чума.
И Россия через то – хромым —
хрома —
Мрет, дерется, кается!
И война одна – как мать родна.
Кровку пьет, да все не видит дна.
Да пред стенкой мается.
Отрыдают бабы в землю
Под салютные хлопки
И затянут на душе пояс.
И солдатик, что не внемлет,
Вознесется в ангелки
И прольет на Русь слезу-горесть.
А за стенкой на зачумленных
балах
Помянут, да и запляшут
на столах —
Сожрут, споют, сбратаются!
А Россия с голодухи вся бледна,
Присно крестному знамению
верна,
Перед стенкой смается.
1999 год
СТРАНА ВСЕОБЩЕГО ВРАНЬЯ
Уже не врут, не лгут, не брешут,
А льют помои через темечко страны.
Уже не мнут, не бьют, не режут,
А норовят тишком пальнуть из-за спины.
А в телевизоре одни и те же рожи —
Вижжат, басят и буратинят голоса.
И все похожи. И все похоже
На попугайно-канареечный базар.
Уже не йдут, не прут, не скачут.
Уже вертляво и стремительно ползут.
Не огорчаются, не охают, не плачут,
А всё терзаются и всё нутро грызут.
А в телевизоре смешно, как
в зоопарке —
И так же пахнет, и такая же неволь.
Да депутатишки, что мертвому
припарки —
Играют доктором прописанную роль.
Уже не квакают, не хрюкают, не квохчут.
Уже вороны перешли на волчий вой.
Не осаждают, не сминают и не топчут —
Уже вбивают в землю прямо с головой.
А в телевизоре цветные педерасты
Вопят и скачут, да и водят хоровод —
Беззубы, стрижены, гривасты
и вихрасты —
И кто кого из них – сам черт не разберет!
Уже не чествуют, не здравят
и не славят.
Уже развешивают тихо ордена.
Не назначают, не снимают и не ставят,
А поднимают и вдевают в стремена.
Уже давным-давно не пахнет
россиянством,
И не поймешь теперь, где гусь,
а где свинья.
И всем присвоено еще одно гражданство:
Я – гражданин Страны Всеобщего
Вранья.
2000 год
ДАЖЕ СВОД ТЮРЬМЫ СТАРИННОЙ
БАБОЧКА В ЗАПРЕТКЕ
Бабочка летает в запретке —
Что ей от весны не балдеть.
А мне еще две пятилетки
На бабочек в запретке глядеть.
В синем небе, как в сковородке,
Жарится солнца блин.
Мы с ней по первой ходке
Жить на земле пришли.
Ах, как она летает,
Мысли заплетает,
И на сердце тает лед.
А мне под вечер в клетку,
Но только шаг в запретку,
И меня, как бабочку – в лет!
Письма, что слетались когда-то,
Бродят вдоль по краю земли.
Крылья их изломаны-смяты,
Или на свече обожгли.
А строчки, что в клетках петляли
И так не хотели в огонь,
Спеты мне с небес журавлями
Под ветровую гармонь.
Ах, как они кричали,
Меня не привечали,
Их простыл-растаял след.
И в запретке только
Бабочкина полька,
А жизнь моя была – и нет.
Завтра прилетят на подмогу
Птицы, грозы, тучи и пух.
Две пятилетки – не много,
Если сосчитаешь до двух.
Обвыкнется и приживется —
Я здесь не навсегда.
И с неба однажды сорвется
Прямо в запретку звезда.
Ах, где она летает,
Бродит-обитает,
Где на землю упадет?
Прямо с неба в клетку,
Но только б не в запретку —
Ведь ее, как бабочку – в лет!
2001 год
ГАРМОНИСТ
Гармонист рванул меха, а голос хриплый
Близко к сердцу полоснул, как наждаком.
И слова к мотиву сразу как прилипли,
До живого доставая прямиком.
Замычали из-под левой кнопки басом,
Полетела из-под правой вверх свирель.
Гармонист, уж не в ударе ли ты часом,
Или вспомнил свой семнадцатый апрель?
Поиграй еще, еще,
Разойдись на все плечо.
Не на «браво», не на «бис»
Поиграй мне, гармонист.
Сквозь морщины видно – парень
синеглазый
И в кулачном, и в любви бывал мастак.
А еще, как на ладони, вижу разом
Голубых апрелей долгий «четвертак».
Оттого-то ноги в пляс совсем не тянет —
Тянет руки за кисетами вразброд.
И слезой горит гармони черный глянец,
И табачный дым меха ее дерет.
Поиграй еще, еще,
Разойдись на все плечо.
Не на «браво», не на «бис»
Поиграй мне, гармонист.
Из-под Волги, из-под Курска до Берлина,
До победы из окопа да в окоп.
У своих висел на мушке – морщил спину.
У врагов плясал на мушке – морщил лоб!
Треск вагонный, стук прикладный, лай
собачий —
Все смешалось в перелатанных мехах.
Гармонист поет, хрипит, как будто плачет —
А то ли хромка плачет, стиснута в руках?
Поиграй еще, еще,
Разойдись на все плечо.
Не на «браво», не на «бис»
Поиграй мне, гармонист.