Синдикат
Шрифт:
Уже стемнело, но передние фары освещали дорогу, ловя снежные вихри; справа, немного впереди, шли, взявшись за руки, двое мужчин. Это было не диво для Тауер Тауна. Точно так же, как проживание Мэри Энн с неким парнем по имени Алонсо. Это разочаровало меня, но не удивило; в этом районе было весьма обычно видеть на почтовом ящике два имени – одно мужское, другое женское. Неженатые пары были неотъемлемой частью Тауер Тауна, так же, как и разговоры о свободной любви и феминизме. Женщинам в Тауер Тауне нравилось сохранять свою индивидуальность, свою независимость и как
Через полчаса мы были на месте. Мэри Энн собралась выходить.
– Я вас провожу, – сказал я.
Она взглянула на меня, задумавшись. Потом пожала плечами.
Я вышел из машины и пошел за ней следом по Дорожке к обветшалому четырехэтажному красному зданию. Вход был с переулка; мы поднялись по выкрашенной в красный цвет лестнице. Красный цвет мог быть и политическим символом, но в то же время символизировать тот факт, что, поднимаясь по этой скрипучей лестнице, свою жизнь держишь в руке точно так же, как эти непрочные перила.
Мы вошли в маленькую кухоньку, в которой были стол, одноконфорочная масляная плита, стул, раковина с какой-то грязной посудой и шкафчик; холодильника не было. Стены голые, покрытые желтой штукатуркой, потрескавшиеся, местами с отвалившимися кусками. Она положила пальто и берет на стол и спросила:
– Хотите чаю?
– Конечно, – ответил я.
– Снимайте пальто и подождите немного, – сказала она без выражения, заполняя в раковине медный чайник странной формы.
Я положил свое пальто поверх ее.
– Пройдите и познакомьтесь с Алонсо, – предложила она.
«Пропади он пропадом», – подумал я и пошел знакомиться с Алонсо.
Он сидел посреди комнаты на полу и что-то курил. Комната была слабо освещена. По запаху горячего ладана я сообразил, что это сигарета с марихуаной. Он был блондином небольшого роста, около двадцати лет, одет в ярко-красный свитер и брюки из грубого бархата. Казалось, на мой приход он не обратил никакого внимания.
Комната была большая, с высоким потолком и дневным освещением, но меблировка скудная: матрас, покрытый кучей одеял; у одной стены комодик, выглядевший здесь одиноким и неуместным, как будто он забрел сюда случайно, с улицы. Стены были увешаны ошарашивающими модернистскими картинами: кричащие цвета и искривленные формы обозначали звук и ярость. Так или иначе, от них было больно глазам.
– Это все вы нарисовали? – спросил я его.
– Да, я.
– Вот у этой есть название? – спросил я, указывая на холст, где красное не сочеталось с зеленым и синим.
– Конечно. Это «Равнодушие людей друг к другу».
– Интересно, как вы пришли к такому решению? Он с усмешкой глянул на меня глазами цвета сажи.
– Так же, как появляются все мои названия.
– Как же?
Он пожал плечами.
– Когда я заканчиваю работу, я вешаю ее так и сяк или просто держу перевернутой до тех пор, пока что-нибудь не блеснет в голове. И тогда я даю ей название.
– Перевернули и назвали?!
– Можно и так сказать.
– Я понял, что вы и есть Алонсо.
Он встал, улыбаясь.
– Вы обо мне слышали?
– Мэри
– А-а... – сказал он, слегка разочарованно. – По телефону сегодня я с вами говорил, верно?
– Именно так.
Он затянулся марихуаной, задержав в себе дым, потом заговорил, и было полное впечатление, что он говорит, тужась в уборной.
– Полагаю, вы ждете, когда я уберусь отсюда...
Махнув обеими руками, он бросил сигарету на пол и растоптал ее. Потом прошел в угол комнаты, где была брошена старая бархатная куртка, надел ее и оставил меня наедине с картинами.
Довольно скоро вошла Мэри Энн с двумя чашками. Она всучила мне их и прошла через комнату дальше в темноту через дверной проем без двери. Я растерянно стоял, балансируя с чашками чая, пока, наконец, не поставил их на верх комодика и, стоя, не отхлебнул из своей чашки.
Мэри Энн вернулась в волочащемся по полу черном кимоно с красными и белыми цветами, перевязанном на талии черным кушаком. При ходьбе полы кимоно распахивались, открывая взору ослепительную белизну ног. Положив руки на бедра, она спросила:
– Как вам понравился Алонсо?
– Намного больше, чем его картины, – ответил я. Она с трудом удержалась от улыбки, а потом сказала:
– А я считаю, что они хорошие.
– В самом деле?
Тут она не сдержала смех.
– Ну, не совсем так. Пойдемте.
Я пошел за ней через дверной проем, который, когда она зажгла наверху свет, превратился в маленький холл с ванной по правую руку и входом в другую комнату впереди, куда она меня и провела.
Это была комната поменьше первой, но достаточно большая для кровати с балдахином. Стены были задрапированы голубыми батиками, потолок тоже. На фоне темно-голубых стен выделялись два столика – ночной и туалетный с круглым зеркалом. На ночном столике стояла маленькая цилиндрическая лампа в стиле арт-деко, и это было единственное освещение в комнате. А единственное окно было выкрашено снаружи чернотой ночи.
– Вы и Алонсо не делите... – Я поискал вежливое слово.
– Спальню? – улыбнулась она. – Нет. Почему мы должны ее делить?
Я пожал плечами.
– Вы живете вместе.
– Снимаем мы вместе, – кивнула она. – Но на этом все и кончается.
Я опустился на край кровати и тут же быстро вскочил, но она потянула меня за руку, приказывая снова сесть, и сама села рядом, усмехаясь.
– Бедный мальчик, – сказала она. – Вы в замешательстве...
– Всего-навсего никак не разберусь с Тауер Тауном, так я думаю.
– Алонсо любит парней.
– Хотите сказать, что он голубой.
– Ну да.
– О! И вы просто платите пополам за квартиру, и все?
– Совершенно верно. Эта милая большая квартира – студия. И мы объединились, чтобы ее оплачивать...
– А почему с Алонсо?
– Мы – друзья. Он и актер, и художник. Мы вместе играли в «Дерзких играх». Знаете... такая маленькая театральная труппа.
– А-а...
– Еще чая хотите?
– Нет. Нет, благодарю.
Она взяла у меня чашку и вышла, волоча подол и еще больше сверкая белой кожей.