Синдром Л
Шрифт:
И я тоже пожала его руку: я знаю, я ничего не боюсь, пока ты со мной.
Наконец мы дошли до ворот. Здоровенные такие. Башни над ними. На них, по идее, должны часовые стоять. Но, кажется, их там нет почему-то. Как странно. И прожектор не горит. Мы рассыпаемся цепью вокруг ворот. Залегаем в траву. Автоматы вытянуты вперед. Замысел понятен без слов. Как только распахнутся ворота, мы откроем шквальный огонь! Противник прижмется к земле. Тут несколько бойцов ринутся вперед, забросают тех, что внутри, гранатами. А остальные ворвутся в ворота. Атака, штурм и ярость. Огонь, смерч! Безумие. Оскал смерти. Страшно? Ничего, делай что должно, и будь что будет. Ура! За свободу! За достоинство. Ради Него. Вот он, рядом… Можно протянуть руку и…
Он
Как хорошо, милый. Не страшно совсем.
Только вот ожидание мучительно. Все ждем и ждем. Лежим. Холодно лежать, между прочим. Этак я простужусь. От одной мысли о неизбежной жестокой простуде откуда-то вдруг берется кашель. Еле его сдерживаю. Зажимаю рот рукавом. Рука Рустама ложится мне на затылок, гладит ласково шею, успокаивает. Любимый…
Из-за этого приступа кашля я и пропустила момент, когда это случилось. Что случилось? А то, что кто-то, весь в черном, спрыгнул со стены. Через секунду он был рядом с нами. Рустам схватил его за руку, пригнул к земле. Тот быстро зашептал что-то по-чеченски. Я не понимала ни слова и в то же время понимала главное: случилось что-то непредвиденное. Что-то совсем скверное. Рустам выругался, он всегда по-русски ругался. Вдруг сказал: «Не может этого быть!» И тут же снова перешел на чеченский. Я лежала и чувствовала, как по шее потекли капли — холодный пот. Что-то такое жуткое происходило — страшнее, чем просто перспектива погибнуть.
Нинка сидела и смотрела в пол. Не верила мне. Или, может, хотела дерзость сказать, но раздумывала: решаться на ссору или нет. И я решила упредить атаку:
— Давай, — говорю, — обсудим оргазм.
Все-таки сумела ее опять удивить. Уставилась на меня с изумлением, говорит:
— А чего его обсуждать?
— Ну, видишь ли… Я ведь до Рустама не знала, что это такое. Причем думала, будто знала, что испытывала раньше, ну с тем же Сережкой… А теперь я поняла, что это все было не то. Совершенно не то! То есть просто ерунда какая-то, так, легкое удовольствие, как от вкусной конфетки… А настоящий оргазм — это, оказывается… землетрясение какое-то… Всю тебя перетряхивает, переворачивает, ты видишь прекрасные миры, и все вокруг окрашивается в другие цвета, ярче обычных в тысячу раз, и ты сама становишься ослепительным светом на секунду…
Нинка фыркнула, сказала спокойно:
— Не преувеличивай, поэтесса. Хотя, что и говорить, штука потрясающая, слаще и нет ничего в этой жизни…
— Слаще нет, это само собой… Но вот я думаю: возможно ли это для меня с кем-нибудь еще, кроме Рустама? Думаю, нет. Невозможно. А ведь я не знаю даже, жив ли он. В тюрьме он или на свободе. Я пыталась выяснить, но куда там. Фазер мне за эти попытки такой скандал устроил. «Погубишь и меня и себя, — говорил, — и все равно правды от них не добьешься».
— Твой отец, как всегда, абсолютно прав.
— Прав-то он, может, и прав… но мне от этого не легче. Не было у меня ни с кем такого, как с Рустамом, и, видимо, не будет никогда. Мне, впрочем, и пробовать совершенно неохота. Я теперь всех мужиков ненавижу.
— Ну это пройдет, — неуверенно протянула Нинка.
— А я думаю, нет, не пройдет. Вот эти приступы… так скучаю по нему, хоть вой… сначала думала: он так ловко трахается, вот я и тоскую по траху… Может, в возраст такой вошла… гормоны как-то иначе легли… а он просто оказался в нужном месте и в нужный час… Но потом понимаю: сама себя обманываю… потому что, может, и гормоны — все наши чувства, в конце концов, — химия… но какая разница, почему? Итог-то каков? А таков, что жить без него не могу… И вот такой тест себе придумала: если бы его кастрировали или сделали импотентом и он сексом не мог больше заниматься, бросила бы я его? И пугающий меня саму ответ: нет, не бросила бы! Ни за что! Не знаю уж,
Нинка теперь все-таки прониклась наконец. Говорит:
— Ну, мать, ты даешь… ты действительно изменилась… Даже не верится… Но, думаю, это пройдет… Девичья влюбленность… у меня в школе и в училище сто раз бывало… Так втрескаешься, такая, понимаешь, нежность переполняет, что жизнь вроде бы за любезного отдашь запросто… а если он разлюбит — только в окно выброситься, и ничего больше. И вот этот симптом — за ручку держаться, — он самый верный. Тоже у меня было в пятнадцать лет впервые… Но ты знаешь что, мать, я ведь это давно подозревала в тебе — инфантилизм крайней степени… Правда, сомневалась. Сама себя уговаривала: не может быть! Глядя на тебя, такую лощеную, такую до предела уверенную в себе… зная твой интеллект да стервозный характер, цинизм этот твой… Я себе говорила: не может быть, чтобы Сашка отставала в развитии… А потом сама же себе и возражала: но ведь точно, в эмоциональном плане она урод… А теперь понимаю, не урод, нет, а ребенок… Отставший, жутко отставший…
И вот эта твоя история с неразвитой, детской маткой — это ведь тоже симптом! Я говорила с тетушкой, помнишь Нину Петровну, гинеколога, она тебя смотрела, вот она говорила, что у тебя и гормонально не все в порядке… Не хватает женского гормона. А вот теперь все наверняка поменялось. Мой совет: срочно пойди проверься, наверняка теперь у тебя там бо-ольшие перемены… Ты просто вошла в возраст, в возраст течки, как моя деревенская бабушка в таких случаях говорила. А Рустам тебе под руку попался, ты правильно предположила. Вот и все! Проверься поскорей, думаю, матка теперь у тебя растет, как сумасшедшая… берегись, залетишь, не заметишь как…
Так что вот мой приговор: это твоя первая, запоздавшая влюбленность. И она пройдет так же, как проходят они в четырнадцать лет. Просто в твоем случае все осложнилось твоим приключением диким… Хотя, думаю, ты все, наверно, преувеличиваешь.
И вот ровно на этих ее словах со мной опять что-то случилось, будто снова тумблер какой-то переключился. Я засмеялась и сказала:
— Насчет преувеличения ты верно заметила. Да выдумала я все от начала до конца, как ты могла в такое поверить!
Нинка покраснела. Глаза увлажнились. Сказала хрипло:
— Ну и сволочь ты, Шурка… ну и гадина… А я как была легковерная дура, так и осталась. Объект для розыгрышей и издевательства.
— Но как же тебя не разыгрывать, Ниночка, когда ты во что угодно поверить готова! В любую чушь! Ну, подумай сама! Какие в наше время чеченские партизаны? Какие ядерные реакторы под Москвой? А уж про Вагона этого… и прочих… и все эти детали скабрезные… да если бы на самом деле такое со мной приключилось, хотя этого даже и представить себе невозможно, — да неужели стала бы я такой ужас про себя рассказывать? Так себя унижать? Ты же знаешь, какая я гордая. Как мне трудно даже в маленькой ошибке, в самой малой неудаче признаться. Знаешь меня с детства и вдруг в такую клюкву поверила! Просто умора ты, Нинка!