Синдром войны. О чем не говорят солдаты
Шрифт:
Он отворачивается. Они не обнаружили тел, значит, он никогда не сможет узнать правду. По его словам, жить в неведении еще сложнее.
«Каждый из нас, солдат, знает, что такое убивать, — говорит он. — Но проще говорить об этом с теми, кто был там». Он поводит рукой — здесь, на Бонэйре, в этом солнечном, ярко-голубом раю в Карибском море афганская война, наверное, не затронула никого. Кроме нас с Себастианом.
«Большинство не знает, что там на самом деле происходило. Я даже рад, что не все это знают. Я хочу найти здесь покой. Пытаюсь забыть».
«А думаешь, получится?»
«Нет, — не раздумывая отвечает он. — Но, может быть, мне удастся загнать воспоминания в самый темный уголок головы и запереть их там».
Он признается, что надеялся найти убежище здесь, на этом острове. Но пока все идет не совсем так, как хотелось бы. Он по-прежнему пьет слишком много, хотя у него проблемы с желудком и пить ему вообще не стоит. Он рассказывает, как однажды ночью в баре какая-то женщина очень настойчиво требовала уступить ей место. И он в конце концов потерял терпение.
«В
Он начал раскидывать пластиковые столы, пока сотрудники не выставили его на улицу.
Себастиан повторяет слова, которые я слышал уже от многих военных. Ему кажется, что никому нет дела до того, что на самом деле происходит на полях сражений. Да, гражданские время от времени задают вопросы, но на самом деле его ответы им абсолютно неинтересны. Всем наплевать.
«Проблема не в том, что мне так уж хочется обо всем рассказывать. По мне-то как раз проще не вспоминать это лишний раз, не рассказывать снова и снова одни и те же истории. Это иногда даже раздражает», — он умолкает. Сигаретный дым растворяется в воздухе, как нерассказанное воспоминание. Потом с убеждением продолжает: «Но люди должны знать. Голландцы тоже участвуют в боях… они убивают… гибнут сами… их тоже ранят».
Один из сослуживцев Шоонховена оказался инструктором по дайвингу. Еще во время службы он обучил Себастиана. Тот так увлекся погружениями, что позже прошел несколько курсов и получил сертификат дайв-мастера. Теперь он имеет право обучать других и работать инструктором. Это занятие ему по душе: под водой не надо говорить. А главное, здесь он может забыть о своих войнах.
«Оказываешься в совершенно ином мире. Ты словно летишь. Этот мир открывается не всем. Я чувствую себя там очень спокойно, умиротворенно».
Он смеется: «Но, конечно, не во время ночных погружений. Ночь — время охоты. Кровавое время». Он имеет в виду барракуд и других хищных рыб, стаи которых собираются у ржавеющего остова затонувшего на мелководье судна «Хилма-Хукер». Это самое популярное среди ночных дайверов место на Бонэйре.
На станции «Карпата» мы движемся по цепи все глубже. На глубине 40 м. я ставлю свой баллон Nitrox в углубление в скале, чтобы забрать его на обратном пути. Еще немного вниз — и на экране моего компьютера появляется информация о том, что мы превысили максимальную глубину рекреационного дайвинга, пусть и установленную довольно условно. Мы с Себастианом смотрим друг на друга, складываем круг из большого и указательного пальцев — знак, что у нас все в порядке, и продолжаем погружение. На глубине 75 м пологая до этого скала вдруг резко обрывается вниз. Вокруг нас абсолютная тишина. Слышны только звуки моих собственных вдохов и выдохов через регулятор, как будто работает аппарат искусственного дыхания. Я нащупываю запасной регулятор на втором баллоне у меня на груди. На моем компенсаторе плавучести крепления для двух баллонов, спереди и сзади. Компенсатор — устройство со специальной воздушной камерой, которую я могу надувать или спускать для достижения нейтральной плавучести: состояния, при котором я не погружаюсь и не всплываю. Сам регулятор вряд ли сломается. Но даже небольшая дырочка в резиновом кольце — маленькой детали стоимостью меньше доллара, обеспечивающей герметичность регулятора, — может оказаться смертельной. С каждым метром мои ноги и руки становятся все тяжелее, и я начинаю сомневаться, смогу ли вообще поднести запасной регулятор ко рту, если понадобится. Я уже чувствую, как мои мысли начинают немного путаться, будто я выпил лишнего, — это наркотическое воздействие азота. На глубине многие дайверы испытывают нечто подобное. Я оглядываюсь на Себастиана. Он спокоен, уверен в себе, но я понимаю, что в моем взгляде он читает совсем другие чувства. Несмотря на это, мы опять сигнализируем друг другу, что все в порядке, и продолжаем погружаться.
Мир превратился в узкий туннель — больше сквозь маску на лице мне ничего не видно. Мое дыхание и сигналы компьютера (он снова и снова предупреждает меня, что я уже намного глубже предельной границы любительского дайвинга) напоминают мне звуки аппаратов в реанимации. Мы проплываем несколько термоклинов — водных слоев с резкими перепадами температуры. Каменная стена, вдоль которой мы спускались, оборвалась. На мгновение мы останавливаемся и смотрим вокруг, в окутывающую нас, словно черный занавес, темноту. Потом продолжаем погружение. Компьютер показывает уже 98,5 м. Смотрю на Себастиана. Мы уже достигли того места, где можно забыть о войне? Или надо зайти еще дальше? Я собираюсь продолжить погружение: осталось всего полтора метра до желанной точки. Но Себастиан показывает, что пора возвращаться. Его рука как будто проводит грань между жизнью и беспросветным мраком под нами. Там, внизу — бесконечное одиночество, но эта пустота все равно манит и притягивает. Может быть, она окутает меня, как одеяло? Наверное, здесь ничто из мира наверху не сможет добраться до нас. В том числе и наши воспоминания. Мне кажется, я размышляю целую вечность, хотя на самом деле проходит всего несколько секунд. Я снова смотрю на Шоонховена. Времени не так много. Мы планировали погрузиться на определенную глубину и тут же вернуться обратно. Среди дайверов профиль такого погружения называют «морковкой». Это довольно рискованно, но, несмотря на большую глубину, нам не понадобится долгий период декомпрессии — ведь мы пробыли под водой относительно недолго. Но если мы задержимся на глубине хотя бы на несколько минут, за время декомпрессии воздух может иссякнуть. Тогда
Мы вернулись целыми и невредимыми. А вот наша работа оказалась под угрозой. Нас едва не уволили и, несмотря на многократные извинения, назначили нам испытательный срок в несколько недель. Насколько опасна была наша выходка, стало понятно на следующий день, когда во время погружения на «Карпате» от легочной эмболии погиб дайвер. В отличие от нас, он вряд ли мечтал о смерти. Я боялся, что наше приключение будет иметь серьезные последствия для Себастиана: погружение было моей затеей, и мне теперь было стыдно перед ним. Конечно, Шоонховен был взрослым человеком, способным самостоятельно принимать решения. Но я понимал, что в его тогдашнем состоянии последнее, что ему нужно, — это чтобы его искушали рискованными приключениями. Я должен был слушать его истории, а не втягивать его в новые. Но он не держал на меня зла. И пусть наш поступок был безрассуден, зато между нами появилась особая связь. Мы испытали опасность и в то же время познали спокойствие и умиротворенность подводного мира. Похоже было, что это погружение связало нас навсегда.
За несколько дней до возвращения в США, где я должен был отправиться в Гарвард, я спросил у Себастиана, почему он согласился рассказать свою историю для моей книги. Он помолчал, собираясь с мыслями, глубоко вздохнул и ответил:
«Я хочу найти такую работу, чтобы суметь содержать свою семью, детей, когда они у меня появятся. Если мои воспоминания будут опубликованы в книге, может быть, они перестанут донимать меня. По крайне мере, очень на это надеюсь».
P.S. После рождения их первого ребенка, дочери Робин, Себастиан и Каролина Шоонховен вернулись в Голландию. Еще через полтора года у них родился сын Финн.
Эпилог
Deus ex machina [32]
Иногда воспоминания складываются в истории, и тогда они становятся вечными. Для этого они и создаются. Истории помогают соединить прошлое с будущим. Истории нужны вам, когда глубокой ночью вы пытаетесь понять, как же из прошлого вы пришли к тому, что есть сейчас. Истории — это навсегда. Когда воспоминания стираются, ничего, кроме истории, уже не остается.
32
Бог из машины (лат).
Фотография моей жены, которую я носил в каске во время последней командировки в Афганистан.
Начиная писать эту книгу, я боялся, что собранные в ней истории окажутся слишком мрачными, таким своеобразным реквиемом по надежде. Я рад, что ошибался. Война не только отнимает, но и дарит что-то тем, кто в ней непосредственно участвует. Она избавляет от иллюзий о собственной невиновности и выпускает на волю Тень — второе «я», способное не просто отнять чужую жизнь, но иногда находить в этом некое удовлетворение. С этим сложно примириться и солдатам, и обществу, за которое они сражаются. Насилие и жестокость оказываются притягательными, и это заставляет нас по-новому взглянуть на самих себя, усомниться в собственной человечности. Вдобавок ко всему солдату приходится снова и снова сталкиваться со смертью, наблюдать, как гибнут его товарищи, испытывать физические и психологические страдания. И это окончательно выбивает почву у него из-под ног. Так как же жить в мире, переполненном болью и потерями? Как смириться с парадоксальным, с точки зрения морали, выводом, что побеждает тот, кто способен совершить большую жестокость?