Синее железо
Шрифт:
— Как дворянин, он должен был покончить с собой! — разом крикнули несколько вельмож.
— Ли Лин спасал от бессмысленной бойни остатки своего отряда и…
— Он спасал свою подлую шкуру, — желчно повторил император, — и за это предательство поплатятся его родичи!
Сыма Цянь тяжело опустился на колени.
— Сын Неба! Будьте милосердным! У Ли Лина одна старуха мать, и она ни в чем не виновата. Пощадите ее!
К императору приблизился Чэнь Жун.
— Ваше величество, позвольте ничтожному молвить слово.
У-ди кивнул.
— О
— Я говорю о своем сыне Гае, — ответил историк. — Шаньюй отпустил его по просьбе Ли Лина.
— Где же сейчас твой сын?
— Он в безопасности, и твои длинные лапы не достанут его, Чэнь!
Чэнь Жун быстро повернулся к императору:
— Ваше величество! Я обвиняю Сыма Цяня в государственной измене!
Эти слова прозвучали в ушах придворных, как грохот обвала.
— Доказательства? — шепотом спросил император.
— Луч надежды! Всем известно, что Сыма Цянь составлял летопись священных династий. В своей книге он писал и о вашем благословенном царствовании.
— Я знаю об этом.
— Вы не знаете о свитках, которые ходят по рукам, ваше величество! — возразил Чэнь Жун, метнув в историка злобный взгляд. — Ваше несравненное правление Сыма Цянь осмелился назвать временем смуты. Он говорит, да простятся мне эти оскорбительные слова: «Уж лучше в годы мира быть собакой, чем в годы смуты человеком быть!»
— Проклятая черепаха![55] — в изумлении вскричал император и бешено топнул ногой. — Взять изменника! Рукописи сжечь до единой![56]
Стража схватила историка за руки и грубо поволокла к выходу.
У-ди шумно перевел дыхание и махнул рукой.
— Ступайте все. Ты, Чэнь, останься.
Придворных словно сдуло ветром. Император уселся в плетеное тростниковое кресло и закрыл глаза. Чэнь Жун стоял перед ним в выжидательной позе. Не поднимая набрякших век, У-ди сказал:
— Немедля объяви о розыске Сыма Гая. Указавшему его местопребывание обещай награду в пятьсот золотых.
Чэнь Жун наклонил голову.
— Будут еще приказания?
— Старую змею доставить сюда и казнить публично, объявив об измене ее сына.
Глава 12
Уже вторую неделю Гай скрывался на окраине города в доме своего друга и двоюродного брата Вэя Ань-дао. Ань-дао был уроженец города Май и вместе с Гаем служил на границе в отряде «ста золотых». Незадолго перед походом Ли Лина Ань-дао заболел лихорадкой, и его оставили в городе.
Юношей связывала не только солдатская дружба, хотя в бою они не раз спасали друг другу жизнь, а в походах делились последней горстью риса, — оба они были дворяне и «вышли из конфуцианских ворот»[57]. Духовная близость и стала тем прочным сплавом, который делает двух людей неразлучными, как рукоять и клинок меча.
Гай уже знал, какое страшное обвинение предъявил император его отцу. Когда Ань-дао рассказал об этом, Гай внутренне словно окаменел.
В голове Гая, как мельничные жернова, ворочались мысли. Опозоренные седины отца взывали к мести. Но как проникнуть во дворец? Для этого нужно стать невидимкой. Ведь стоит Гаю выйти на улицу, как его тут же схватят. Повсюду в городе развешаны указы о его поимке.
После долгих и лихорадочных раздумий выход наконец был найден. Но согласится ли Ань-дао? Хватит ли у него мужества пойти на верную смерть, защищая честь рода?..
Однажды Ань-дао вернулся из города с вестью, что по приказу императора казнили мать Ли Лина. Плетеная клетка с ее головой поднята на шест посреди дворцовой площади[58]. Рассказывая это, Ань дрожал как в лихорадке, и глаза его горели ненавистью.
— Пусть это будет преступлением перед Небом, но мы должны… — и он шепотом закончил: — убить тирана!
— Ань, брат мой и друг, — сказал Гай. — У нас есть только одна возможность для этого. Но все зависит от твоей твердости.
— Я готов к пыткам и смерти. Что нужно сделать?
Гай ребром ладони медленно провел себе по горлу. Ань-дао с ужасом смотрел на его руку.
— Да, Ань, — твердо продолжал Сыма Гай. — Ты отнесешь мою голову во дворец, и тебя пропустят к императору.
— Нет, только не это, только не это, Гай! — крикнул Ань-дао и попятился.
— Будь мужчиной. Наша фамильная честь втоптана в грязь, и эту грязь мы смоем только кровью палача. Род наш угаснет, но навсегда останется незапятнанное имя. Ты сделаешь это, Ань?
По лицу Ань-дао текли слезы.
— Поклянись памятью нашего деда, нашей дружбой, что ты это сделаешь!
— Клянусь! — белые губы Ань-дао шевельнулись почти беззвучно.
— У своего лекаря ты возьмешь яду. Для меня, и чтобы отравить кинжал. Денег не жалей — они нам уже не пригодятся.
— Да, Гай.
— И последнее: у тебя есть надежный человек, который взялся бы доставить письмо Ли Лину?
Ань-дао покачал головой:
— За ворота города никого не выпустят. Письмо отнесу я сам: стража мне знакома до последнего караульного. Я скажу, что хочу взглянуть, уцелело ли мое поместье под Май.
— Тогда не медли. Скоро вечер, и за ночь ты должен обернуться. Дозору, который тебя задержит, скажешь: «Важные вести для гудухэу Ильменгира». Вот охранная пайцза.
Гай протянул брату квадратную медную пластинку. Затем он присел к низенькому столику и, макая кисточку в тушь, стал писать:
Господин мой и повелитель Ки-дуюй Ли Лин!
Я, ничтожный Сыма Гай, припадаю к Вашим стопам и прошу простить меня за ужасные вести. Сообщаю, что Ваша незабвенной памяти мать казнена сегодня утром по повелению жестокосердного У-ди, да поразит его бог грома Лей-ши! Ваш друг, а мой отец Сыма Цянь опозорен и сослан на Восток, к морю.