Синее железо

Юрий Григорьевич Качаев (1937–1985) родился в сибирском селе Бражное. В трудное военное время учился в сельской школе, затем окончил институт иностранных языков. Трудовая деятельность писателя связана с детьми — он работал учителем, сотрудничал в газете "Пионерская правда" и журналах "Пионер" и "Юный натуралист". Первая книжка в "Белом-белом феврале" составлена из рассказов, опубликованных в журнале "Юный натуралист". Юрий Качаев много ездил по стране. Он побывал на Памире, в тундре, на Курильских островах — у пограничников, археологов, моряков.

Скитания по степям Минусы и Тувинской тайге, свидетельства забытых летописцев, археологические раскопки и находки навеяли, по выражению автора, идею приключенческой повести "о славных батырах и витязях, о народе, населявшем эти земли две тысячи лет назад". Так, в 1969 году, увидела свет легендарная и редкая книга, украшенная черно-белыми рисунками художника В. Высоцкого — "Синее железо», повествующая о южно-сибирских племенах I в. до нашей эры, о динлинах, гуннах и китайцах…

Городишко был маленький и старый. Говорили, что ставлен он в незапамятные времена красноярским воеводой Иваном Кобылинским. Оттеснив кочевников, Кобылинский вынудил их уйти в отроги Саян. А дабы они не тревожили набегами своими Кызыл-яр-Туру, город Красного Берега, повелел воевода рубить по границе сторожевые остроги.

Когда был проложен Сибирский тракт, хлынули в этот острожек барышники, лихоимцы и прочий нахрапистый люд. Торговали здесь лошадьми и скотом, и до сих пор сохранилась в городе огромная базарная площадь с бесконечными коновязями и рядами.

Я приехал в городок с попутной машиной. Было рано, но деревянные тротуары уже пахли горячей пылью. Навстречу мне попалась какая-то женщина, и я спросил ее, как пройти в редакцию районной газеты. Там меня и познакомили с Андреем Ильичом Красногоровым.

Еще по дороге сюда шофер взахлеб рассказывал мне, что у них в городе есть такой учитель истории, невероятный чудак и умница: «У-у, это классный мужик!»

Вечером следующего дня я пошел к Красногорову. Он жил в старинном доме со щербатой каменной лестницей. Поднявшись на второй этаж, я остановился перед дверью с табличкой:

ПЕТРОВЫМ 1 ДОЛГ. ЗВОНОК

КРАСНОГОРОВУ 11 ДОЛГ. И 1 КОР.

Я старательно нажал на кнопку двенадцать раз. Открыл мне Красногоров.

— Я с вами не здороваюсь, — сказал он и жестом пригласил меня пройти. — Руки в глине.

Комната Красногорова показалась мне тесной — столько в ней стояло, лежало и висело всякого хламу. Она походила на музей, в котором никогда не наводили порядка. На стенах висели какие-то рогатины, щиты, пыльные султаны ковыля, огромные оленьи рога, скрипка в потертом кожаном футляре, лазоревые морские карты, множество рисунков и эскизов со сценами облавной охоты, старая берданка, какие-то когтевидные подвески, сделанные, видимо, из нефрита, и, наконец, на вешалке — зеленая эмалированная кастрюля с одним ушком.

Я растерялся, не зная, куда и ступить. Хозяин сбросил со стула толстого плюшевого медведя. Медведь брякнулся на пол и сердито заурчал.

— Садитесь, я скоро управлюсь.

Красногоров прошел к столу, на котором рядом с черепами лежал слепок мужской головы в натуральную величину. Тут же было разбросано до десятка различных зарисовок этой головы. Длинные, худые пальцы Красногорова забегали по слепку. Что там получалось, я не видел. Хозяин между тем отрывисто говорил:

— Глина никудышная, с песком. Да и ту достаю за тридевять земель. Хорошо бы пластилин, только у нас его днем с огнем не сыскать… Черт, а ведь у них и на самом деле были орлиные носы!

— У кого — у них?

— Да я о своем, — буркнул хозяин.

Я замолчал и стал разглядывать то однорукий человеческий скелет, стоявший в углу, то Чучела косачей и сусликов, то какие-то горшкообразные сосуды со странным орнаментом. По правую руку от меня, на массивном комоде, громоздились часы, изображавшие колокольню. Каждую четверть часа они заходились в дребезжащем, старческом кашле.

Закончив слепок, Красногоров осмотрел его со всех сторон и удовлетворенно сказал:

— Ну, слава богу. Хотя в чем-то я, конечно, наврал.

Со стола холодной темью зрачков на меня глянуло умное, решительное лицо. \ В нем, как мне показалось, преобладали черты славянина — ^высокий и широкий лоб, сильные скулы и крупный рот. Но в то же время было в этом лице и что-то нерусское, особенно/в гордом очерке носа.

Я сказал об этом Красногорову.

— Значит мне все-таки удалось схватить его черты, — не сразу отозвался хозяин. — Конечно, он никакой не славянин, но европеоид, несомненно. Светлые волосы, светлые глаза и высокий рост.

— Кто это? — спросил я.

— Этого человека уже давно нет в живых, — улыбнулся Красногоров. — Очень давно. Около двадцати веков.

Перехватив мой изумленный взгляд, Красногоров снова улыбнулся, но на этот раз обиженно.

— Не верите? Ну и плевать, все не верят. Пятнадцать лет хожу в чудаках. С тех пор как сюда приехал.

Захрипели часы, и старик умолк на полуслове. Потом опять заговорил, расхаживая по комнате и натыкаясь на свои музейные вещи:

— Люди до самой смерти остаются фантазерами и детьми. Даже в старости им подавай игрушки и развлечения. Вы думаете, это я сочиняю анекдоты и афоризмы, которые гуляют по городу? Как бы не так! Они сочиняют их сами, а потом бегут к соседу и сообщают восторженным шепотом: «А знаете, что сказал Андрей Ильич? Умо-ора!» Я отродясь не был чудаком, это они меня выдумали.

— А табличка? — напомнил я.

Красногоров поморщился.

— Какая к лешему табличка! Было написано: «Один короткий и один долгий». Но им, видите ли, показалось это пошлым, и какой-то нахал приделал еще одну единицу. Что же касается всего этого, — Красногоров обвел взглядом комнату, — то моего здесь только черепа да скелет. Даю честное слово! Остальное натащили они.

Красногоров ненадолго умолк, потом вдруг схватил меня за руку и потащил к столу.

— Сейчас я вам кое-что расскажу, — сказал он, сгребая в кучу черепа. — Ничего, они прочные, из вечной мерзлоты мои ученики откопали. И знаете, чем эти штуки интересны? Тем, что они находились под землей намного глубже самых древних татарских курганов. Не понимаете? Да ведь это означает, что они на добрых пятнадцать веков старше любого захоронения кучумовских времен! На пятнадцать веков, а может быть, и больше, потому что я мог ошибиться в расчетах.