Синева до самого солнца, или Повесть о том, что случилось с Васей Соломкиным у давно потухшего вулкана
Шрифт:
Пётр Петрович, сидевший на бугорке, не сдержался:
— Рвать взрывчаткой Кара-Даг — какая наглость! Здесь, я читал, когда-то рос белый тюльпан Кара-Дагский — нигде больше в мире не было такого! А где он сейчас? Попробуй найди… Идут в горы отдыхающие или туристы — ну как не нарвать букетик цветов? И срывают. Сто туристов — сто букетиков в подарок девушке или на стол в вазочку — и луга, долины, горы бледнеют, гибнет красота и целые виды растений… Даже невинный сбор возле моря камешков, которые когда-то отправляли отсюда посылками, — разве это
— Всё меньше, — подхватил Андрюшка, — каждый думает о себе, о минутной радости — так ему нравится! — и мало кто думает о природе…
Ира слушала, смотрела на худощавое, остроносое лицо с тёмными глазами и вспоминала, сколько она за свою жизнь нарвала вот таких букетиков, сколько Васина мама насобирала у моря камешков и как трудно, как невозможно от этого отказаться… Так и тянется рука к цветку, и чем он красивей, тем настойчивей тянется!
Между тем Тая раскопала палочкой и выкатила из углей и золы картошину, подула на неё и, обжигая пальцы, стала сдирать полуобуглившуюся кожуру. Содрала в одном месте, куснула:
— Ой, поспела уже! Можно есть… Как вкусно!
Андрюшка выкопал и подкатил к Ириным коленям две картошины:
— Давай пробуй… Сама очистишь или помочь?
Ире не хотелось обжигаться и пачкать пальцы, но и соглашаться было неловко.
— Да не знаю, получится ли… — сказала она. — Никогда раньше не ела такую.
— Никогда… — негромко вздохнул Андрюшка, — Откуда вы такие приезжаете сюда? Ничего не умеете… Взял картошину и, перебрасывая с руки на руку, стал лупить чёрную кожуру и, облупив, подал ей белую, подрумяненную, горячую картошину. — На, ешь… Только маленькими кусочками откусывай, а не то обожжёшься.
Пётр Петрович и Макарка тоже уплетали картошку, да и Вася не отставал, только весь перемазался: кнопка носа и правая щека стали чёрными.
— Тая, — вдруг сказал Андрюшка, — а с братом ты что, навсегда рассорилась? Позвала бы. Картошку поел бы с нами. Веселей было бы…
— Вряд ли, — ответила Тая.
— Будь умней его.
— Сумею ли? Да и стоит ли?
Андрюшка встал, отошёл в сторонку, в полутьму сумерек. Походил там, похрустывая сухой травой. Потом позвал Иру. Показал на траве какой-то непонятный и яркий, волшебно светившийся огонёк.
— Ой, что это такое? — удивилась Ира. — Никогда такого не видела… Как трубочка с неоном!
— Сама ты трубочка. Это бриллиант, — тихо сказал Андрюшка.
Ира не поняла, разыгрывает он её или говорит всерьёз.
— И можно взять его? — спросила она вроде бы как в шутку.
— Брать не надо, пусть себе светит там, где он есть.
— А что это такое? Ты в конце концов можешь сказать? — потребовала она.
— В конце концов могу… Это, Ира, обыкновенный светлячок. Ни разу не видела?
— Ни разу! — выдохнула она и присела на корточки. — Какой он удивительный!
— Уж это точно, потому и брать его не нужно. Впрочем,
Андрей положил светлячка на место. Стало ещё темней. Густо и таинственно усыпали небо ярчайшие звёзды. Они смотрели на Иру, мигая, серьёзно и задумчиво. И было очень хорошо на душе. Как никогда. Этой тишине, покою и красоте вечернего неба не помешал даже сердитый, будничный голос женщины, гнавшей мимо них с хворостиной козу с болтавшимся выменем.
Потом пошли домой. Было темно — хоть глаза выколи. Тая шла с Макаркой и Васей и, закинув вверх голову, негромко называла знакомые созвездия. Скоро Пётр Петрович вошёл в калитку и попрощался, затем ушёл Макарка, а Андрюшка пошёл провожать ребят: вначале Васю, самого младшего, и он нехотя, со скрытым вздохом и, возможно, досадой ушёл на свою террасу, потом проводили Таю. Сверху, с тёмного балкона, их, кажется, видел Алька, притаившийся в тени. Потом Андрюшка подвёл Иру к её дому.
— Небось дедушка беспокоится, — сказал он, — куда исчезла его бесценная Ириша… — Она засмеялась. — Ты не сводишь меня в его мастерскую? Слышал от Васи, что он у тебя («он у меня», — отметила про себя Ира) здорово рисует…
— Ничего… Хочешь, он и тебя нарисует?.. Ему всегда нужны бесплатные натурщики!
— Хочу!
Андрюшка прислонился к стене, и лицо его было едва видно в темноте — губы, нос, подбородок будто стёрты, будто замазаны темнотой, как на холсте, чёрной краской, — и лишь в глазах, когда он слегка поворачивал голову, отражались звёзды. Глаза полны были их далёкой таинственной голубизны, и это живое, влажное отражение было куда более удивительное и непривычное, чем светившийся на земле светлячок.
— Хорошо, я скажу ему, — полушёпотом — иначе сейчас говорить было невозможно — проговорила Ира, — он напишет тебя, если только что-то увидит в твоём лице.
— Что-то? Как это понять? — послышался голос уже совсем невидимого в темноте Андрюшки. Лишь возникли искрившиеся от звёзд глаза. Одни глаза! А сам он был бесплотный. Глаза и голос.
— Ну если ему захочется тебя нарисовать… Я думаю, захочется. — Ей легко и как-то чудно было говорить с этими искрившимися от звёзд глазами и звучащим из темноты голосом. — И я скажу ему…
— Скажи, Ира… Я очень люблю книги по живописи. Я вот ни разу не видел, как всё это делается, ну создаётся…
— Увидишь. Надоест смотреть.
— Не спеши домой, Ир, — попросил Андрюшка, — давай ещё немножко походим…
— Давай.
Они пошли по дорожке меж высоких, едва различимых в темноте кипарисов и тополей. Ночная хвоя и холодные листья робко касались их плеч. Андрюшка молчал. Ире хотелось многое сказать, но она ждала, чтобы он первым заговорил. Внезапно они услышали позади себя громкие встревоженные шаги.