Синие берега
Шрифт:
Мария бежала дальше, домой.
Федор Иванович лежал на диване, под пледом, голова высоко закинута на подушку, прикрыты запавшие глаза. Хриплое дыхание, похожее на нестихающий стон, выдавало его состояние. Услышав, что появилась Мария, он открыл глаза. Мария видела, как трудно было ему это сделать.
– Марийка...
– с усилием повернул к ней голову.
– Уходи, - сказал дрогнувшим голосом.
– Дядя-Федя, милый... Что же это?
– рухнула Мария на колени, припала к его недвижно вытянутой вдоль тела руке.
– Что же это, дядя?..
– Марийка... не медли... Радио, когда ты ушла... Плохая сводка Совинформбюро... Очень плохая... Потом... потом... соседи сказали... слышали ночью... где-то
Мария не отнимала лица от его руки, костлявой, сухой, длинной, как бы забылась и не слышала, что говорил он, как бы находилась в других обстоятельствах, далеких от беды, и все неладное никакого отношения к ней не имело.
Толчок сердца заставил ее очнуться. Она поднялась. Нервно, невпопад перебирала пальцами, будто выронила что-то и силилась подхватить.
Подошла Полина Ильинична, бледная-бледная, губы подергивались, как в судороге.
– Федя... Федя... Выпей.
Трясущейся рукой поднес Федор Иванович мензурку ко рту.
– Марийка, иди, иди, - сдавленно произнесла Полина Ильинична. По щекам слезы, ладонь умоляюще прижата к груди.
– Все нужное уложила в рюкзак. Вон он. Не мешкай...
Глаза Марии наткнулись на прислоненный к стене рюкзак. "А, рюкзак..." Тетя еще что-то говорит? Выпрямив голову, взглянула на нее. Нет, не говорит. Стиснув зубы, Полина Ильинична металась от окна к двери, от двери к окну, и к дивану - к Федору Ивановичу, и опять к двери. Останавливалась там, будто ждала - вот распахнется она и кто-то принесет обнадеживающую весть, и, не дождавшись этого, снова неслась к окну. "Нет, ничего не говорит". И верно, ни слова больше не могла Полина Ильинична произнести. Взгляды их встретились: круглое ее лицо с глубокими серыми глазами и длинными бровями над ними, доверчиво-открытое - лицо мамы и, наверное, ее, Марии, тоже, она ведь, говорят, копия мамы - лицо Полины Ильиничны сразу постарело.
Мария приложила пальцы к вискам: в голове, как удары, стучало, стучало: "Сдают Киев... Надо уходить... Рюкзак... Сдают Киев... Надо уходить... Тетя молчит, дядя-Федя, Федор Иванович, молчит. Что еще?.. Надо уходить..."
Война шла уже три месяца, Мария, как и другие, стала привыкать к ней. Ну, рыла окопы, ну, в бомбовые воронки попадала, слушала вой сирен, возвещавших воздушную тревогу, пробиралась по затемненному городу... Жизнь все-таки продолжалась. В газетах читала сводки Совинформбюро, читала о боях, об отступлениях. Будет трудно, будет плохо, понимала она, но все в конце концов наладится. И вдруг: сдают Киев. Она не представляла себе, что значит отдавать кому-то город: как это может быть, когда в нем советские учреждения, советские вывески на них, по радио передают советские песни, советские книги на библиотечных полках, театры, булочные, трамваи, все такое всегдашнее, свое. Сдавать город?! Это не укладывалось в ее сознании.
– Дядя-Федя, милый, невозможно же такое, - взглянула на него со слабой надеждой, будто он мог сказать ей что-то утешительное. Но он только вздохнул. И она ухватилась за пришедшую в голову мысль: - А может, к вечеру положение изменится и Совинформбюро сообщит другое?.. Бывало же так, правда?
– Марийка... Марийка... Не задерживайся, Марийка... С народом доберешься хоть до Яготина. А там... наверное, еще идут поезда... или машины. Что-нибудь да есть. И - до Харькова. А там и Москва. И ты дома...
– Дядя-Федя, Федор Иванович, снова смежил веки и смолк. Он был слишком слаб.
– А вы же как? Вы как?..
– услышала Мария свой перехваченный от волнения голос. Она переводила горячечный взгляд с дивана на Полину Ильиничну, замершую у окна.
– Вы как?..
Никто ей не ответил.
– Ну что вы молчите?
– Мы... мы...
– наконец выдавила из себя Полина Ильинична.
–
– Вы хотите, чтоб я совершила подлость, да?
– Мария негодующе вскинула голову, глаза сверкнули зло и решительно.
– Оставив вас, я поступлю подло. Вы понимаете это?
– Подлость, Марийка, совершим мы... если не заставим тебя... уйти, снова заговорил Федор Иванович.
– Иди... Не отягчай нашу участь...
– Мне убежать? Одной?
– Ты не убегаешь. Ты уходишь. И это наша воля.
– Но вы не спрашиваете моей воли!.. Моей! У меня тоже воля! Я уже не маленькая!
– кричала Мария сквозь слезы.
– Марийка, мы - старшие...
– произнесла Полина Ильинична. Лицо ее стало строгим.
"Неужели они не понимают, старшие, что унижают нас этим?" Мария еще о чем-то подумала, хотела сказать, но поперхнулась, снова сжало горло и голова пошла кругом. Опять увидела у стены рюкзак, показалось, что он накренился, лежал почему-то на боку, и пропал. Круг. И рюкзак выплыл, но уже на другом боку.
Мысленно выскользнула Мария из комнаты, представила себя на улице, с рюкзаком за плечами, отдельно от тети, от дяди-Феди, Федора Ивановича, потом у берега Днепра, потом по ту сторону реки, где-то на незнакомой, чужой дороге... А потом, потом? Все это было непонятно, жестоко. И на дороге этой почувствовала она невыносимое одиночество, которое не одолеть. Нет, не выдержала испытания, поняла она, ей нельзя уходить. Ни на кого не глядя, произнесла:
– Нет.
– Мария!..
– В глазах Полины Ильиничны - ужас, на искривившихся губах - ужас, в разведенных в стороны руках - ужас.
– Мария!..
И Мария испугалась. В эту секунду она до конца осознала то, чего Полина Ильинична не договорила. "В город войдут фашисты!" Именно так подумала: не немцы - фашисты. Когда говорили "фашисты", это с детства повергало ее в дрожь, словно не о людях говорили - о волках, о дьяволах, о смерти. Но смерть эта, дьяволы эти были далеко, как бы придуманные. А теперь они возле, у самого города.
– Ведь придут фашисты! А вы тут! Понимаете, фашисты?..
– Успокойся, Марийка... нас не поставят на колени...
– с неожиданной силой, приподняв голову, вымолвил Федор Иванович.
– Город можно стереть с лица земли. Но земля останется. Земля вечна. А на живой земле люди смогут все...
– Уходи, Марийка...
– Опять Полина Ильинична.
– Уходи.
– Снова упавший голос Федора Ивановича. Он замолчал, пожевал губами, будто больше не находил слов, будто и слов нужных не было. И почти неслышно повторил: - Уходи!
"Уходи". Слово это оглушительно остановилось в ушах. Ничто другое не существовало, лишь одно это - нужно уходить. Но здесь оставался больной дядя-Федя, Федор Иванович, оставалась тетя, лицом, всем, похожая на маму. В спальне, подумала, постель, которая еще не успела остыть от ночного тепла ее тела, шкаф с зеркальной дверцей, спрятавший платья, и то, вишневое, с короткими рукавами, любимое. Рассеянным, отчужденным взглядом обвела комнату, где стояли диван, трюмо, стол с померкшей вазой, тумбочка, этажерка с учебниками, из них торчали цветные закладки, на полу знакомые тени, тянувшиеся от вещей, и казалось, если долго так смотреть вниз, на пол, на эти тени, ни о чем не думать, все вытеснить из головы, словно это примерещилось, и жизнь останется такой, незамутненной, какой была, будто ничего и не случилось. Словно выпроваживая Марию, Полина Ильинична опять понеслась к двери, и враз пропали спокойные тени на полу, ее взволнованная тень все на нем смешала - Мария подняла глаза. В голове ясно билось: конец, конец. Конец тому, к чему готовилась, на что надеялась, всему, всему... В глазах поплыл туман, они перестали видеть. Ноги не могли тронуться с места.