Синие берега

Цветов Яков Евсеевич

– А пошел ты!..
– Андрей сердито отмахнулся от Кирюшкина. Подскочил к телефонному аппарату, схватил трубку.

– Давай... Знаю, что танки. Не глухой, не слепой.
– Он понял: Рябов растерян.
– И что палит вовсю, слышу.

"Бьет семидесятипятимиллиметровыми". Андрей не раз находился под танковым обстрелом, он узнал этот калибр.

– Три танка? Ну и что?
– Пауза.
– Не сдержишь, говоришь? Я тебе не сдержу! Я тебе не сдержу! Сдерживай, и все!
– властно потребовал Андрей. Рябов, показалось ему, собирался еще что-то сказать, но промолчал. Выдержку! Выдержку!
– Пауза.
– Нет, нет. И торопиться не надо. Нет!
– Он начал задыхаться.
– Подпусти... на расстояние...

броска гранаты... и бутылки... и тогда действуй... Сумел же вчера!.. Надо бить наверняка!

"Выжди, потерпи, дружище Рябов, - стучало в мозгу.
– Не наверняка если, - гибель. Прорвутся через боевые порядки и - на переправу". Андрей задрожал от этой мысли.

– Следи, следи и выжидай момента, - уже спокойней произнес Андрей. Он понимал взводного: противник ведет такой огонь - бруствер, наверное, обваливается, дно в окопах, наверное, ходит ходуном, а должен молчать - ни одной пули не выпустить. Какие нервы выдержат это? Никакие нервы не выдержат.

Война приучала к терпению, а как трудно приучаться к этому опасность подталкивает, торопит... "Выжди, выжди, Рябов. Сунешься преждевременно - и пропал..."

Андрей тяжело положил трубку.

"А пробьются танки, - сперло дыхание, - определенно пробьются, нечаянно подумал так. А подумав, уже не мог отделаться от этого.
– Их не сдержать, если пробьются.
– Дальше мысль не шла. И, как бы защищаясь от надвигавшейся беды, судорожно сжал кулаки.
– Нет, нет... Перемахнут если через траншею, ребята Рябова не растеряются, ударят в моторы. Так даже вернее..." Рыбальского с противотанковым ружьем выдвинул Рябов вперед. Правильно сделал. И у сосен положил Полянцева с отделением. "С отделением, - усмехнулся.
– А все равно - отделение", - вспомнилось, и он вздохнул. Вздох получился долгий. И Пилипенко там, сбоку, с пулеметом. Тоже правильно. Он убеждал себя, что все будет в порядке, все будет хорошо.

4

Отдаленный гул нарастал. На этот раз левее рубежа взвода. Рябов склонил голову в левую сторону, вслушивался. Не ошибся, нет.

– Старшина, слышишь?

– Слышу.
– Писарев горбился, то и дело поправлял на носу пенсне. Прямо с исходных пошли танки на переправу?
– Он не спрашивал, - утверждал: не зря же ракетами освещал немец переправу. Ракеты и проступивший в пространстве рокот левее обороны первого взвода связывались в представлении Писарева в одно действие противника: он двигал танки к переправе.

Минута - долгая-долгая, вторая минута - еще более долгая. Рокот не отдалялся, напротив, становился явственней, громче, ближе. Что бы это значило?

– Слышишь, старшина?..

Писарев молчал.

Оба поняли, что ошиблись: танки, несколько танков, не к переправе шли - шли на них. Дрянь дело. Значит, решили атаковать Рябова и Вано и заходили слева, с менее защищенной стороны. Дрянь дело.

Танки зайдут в тыл Рыбальскому, пулеметам, замаскированным в крушиннике, повернут и откроют проход остальным машинам, соображал Рябов. Дело дрянь.

– Их надо остановить, танки, - стиснутым голосом произнес он наконец.
– Справа ладно, там бронебойка. А слева пройдут запросто. Скрыпник!
– позвал.
– Зельцер! Вартанов! Гранаты в руки! И ползком. На танки. На те, что слева. Вперед!

Короткий топот. Двое. Схватили связки гранат и кинулись на бруствер. С бруствера, слышно было, свалились вниз комья земли. А третий где? Где третий? Раздались шаги и третьего.

"Не проворонят решающие секунды? А проворонят - амба!.."

Хорошие, крепкие ребята. Рябов знал их, всех. Но перед танками, с убивающим грохотом идущими на тебя, можно рассудок потерять. Он видел, как под Тернополем танки настигали бойцов и те пытались бежать, и бежали впереди стрелявших машин, бежали уже мертвые, с погасшим сознанием, в корчах, только ноги были живы, они нетвердо цеплялись

за оранжевую утреннюю землю, и она не могла удержать их. И через несколько секунд они сровнялись с землей, и в том месте, где это произошло, земля, даже в тени, покраснела. Рябов хотел избавиться от видения, как назло выплывшего в памяти, и не мог: люди в свернутых набок касках, с винтовками, беспомощно поднятыми над головой, с исковерканными ужасом лицами, бежали, все время бежали, скрежещущие гусеницы уже смяли их, ничего не оставив, лишь красноватый след, но все равно, они продолжали перед его глазами бежать.

Он неистово замотал головой, отбрасывая видение.

Он кинулся к телефону.

– Доношу... танки... обходят меня слева...
– выпалил Рябов голосом, налитым тяжестью.
– Понял! Уже послал... навстречу... Я сам...
– Он не успел досказать, в мембране задребезжал прерывистый голос Андрея. Рябов умолк, но рот еще яростно перекошен, и казалось, не слушал он, а кричал в трубку.

Он не помнил, как выскочил из блиндажа, как остановился рядом с Писаревым. Он силился что-то сказать и не мог, все слова выпали из памяти. Ощущение потерянности длилось мгновение, все, что металось в его лихорадочном мозгу, в гулко стучавшем сердце, длилось не больше мгновения. "А, да! Тут Писарев". Ничем, конечно, помочь Писарев не мог. Но он здесь, с ним, живая душа, и этого было достаточно, чтоб слабость прошла и уступила место собранности. В самом деле, если не тратить душевной силы на сомнения, если не думать, что положение безвыходно, то все выглядит по-другому, даже наступавшие танки.

Локтем резко толкнул Писарева в бок, и выровнялось дыхание, и спокойно, как ему казалось, произнес:

– Старшина... Ротный приказал... ни в коем случае не пропустить... танки слева... понимаешь же... самая большая опасность... Я... к ребятам...

Рябов шагнул к нише, ухватил связанные проволокой три гранаты: две ручкой вперед, одна - к себе. Вскочил на ступеньку, выбитую в траншее, перевалил тело через бруствер и плашмя растянулся на песке.

5

Душный запах сухой пыли, поднятой танками, донесся до окопа. Было ясно: танки близко, время открывать огонь. Вытянув шею, Рыбальский напряженно вслушивался в двигавшийся гул, чтоб на слух поймать, куда направить выстрел. Поймал... Кажется, поймал... Движения его были привычные и он не думал о них. Он прижался щекой к прикладу противотанкового ружья, и приклад как бы сросся с плечом. Положил палец на спусковой крючок, по привычке же - глаза в прорезь прицела, хоть ничего увидеть не мог; он был на дне ночи - его давила тьма, густая, черная.

Он увидел слева короткое жало пламени, быстрые, багровые искры, рвавшиеся из глушителя танка. По вспышкам, по искрам прикинул, с какой скоростью шел танк, и стал медленно нажимать на курок.

Он выстрелил.

Тупой удар отдачи в плечо - его оттолкнуло назад, даже голову тряхнуло. Он замер, секунду, вторую выжидал. Танк продолжал греметь гусеницами. "Промахнулся... не попал... не попал... Черт возьми, пулю за молоком послал..." Жар охватил все тело. "Не попал!.." Дрожащей рукой взял у Сянского патрон, двинул затвор, снова прислушался. Вспомнил: "Выбери точку прицеливания - по смотровой щели, еще лучше по гусеницам. Выбрал? Выбрал. И жди, когда машина подойдет к этому месту. И - грохни!" Рыбальский улыбнулся: "Спасибо, Ваня, спасибо, Ваня Жадан, ты учил меня делу, но попробуй вот выбрать точку прицеливания..." Он немного повернул ствол. Выстрелил. Опять грохнул перед глазами огонь. И снова тот же мрак. Слышно было, танк по-прежнему надвигался на него. "Опять, значит, не попал!.. И эта за молоком. Что со мной сталось?" - злился он. Он прикусил губу: пот, кативший со лба, жгуче заливал глаза. "Ваня, Ваня Жадан... Очнись, помоги мне... У тебя это так хорошо получалось..." Он плакал, и он знал это.