Синие берега
Шрифт:
"Нет, отставить, - передумал Рябов.
– Этот может дрогнуть".
– Отставить! Полянцев!
– Есть Полянцев!
– Беги с отделением в передние ячейки. Заменишь Юхим-Юхимыча. Оружие оставь здесь. Возьмешь там "дегтяря" и обе винтовки. Как раз сколько нужно.
– И в отделении Полянцева осталось всего трое. Эх!..
– Захвати гранату. Беги!
Рябов облизнул губы. Сухость не прошла. Еще раз нервно провел языком по губам.
– Пилипенко!
– Я Пилипенко. А шо?
– Медлительный голос уверенного в себе человека.
– Пилипенко, к пулемету!
– А що, самое по специальности, - прозвучало добродушно и безразлично.
– А с куревом как, товарищ
– поднялся сидевший на корточках Пилипенко.
– Я же ж сдохну там без курева, товарищ сержант. А сдохну, обратно замену придется посылать.
– Тон его как бы предупреждал, что останется балагуром, в каких бы обстоятельствах ни оказался.
– Так как же с куревом?
Кто-то хмыкнул, кто-то сдержанно засмеялся. "Хорошо, хорошо. Спасибо, Гаррик Пилипенко. Спасибо, Гарри Пиль..." - довольно подумал о нем Рябов.
Грузный, плотный здоровяк, с широким лбом, на который спадали густые волосы, как только снимал пилотку или каску, со спокойными жестами, с развалистой походкой, Гарри Пилипенко выглядел не очень расторопным. Никогда не унывавший, он видел вокруг себя лишь веселых людей, лишь веселые люди окружали его, и не представлял, что может быть и по-иному. Ко всему и ко всем относился насмешливо и небрежно, к командиру взвода тоже. "Смотри, - предостерегали Пилипенко.
– Поосторожней со взводным. Ничего, что выглядит покладистым..." - "А шо со мной сделает?
– бахвалился.
– Да и я - палец в рот не клади. Шо со мной сделает? Шо? Дальше переднего края не пошлет. А я так и так все одно на передовой..." Во взводе рассказывали, что у отца Гаррика, одесского портового грузчика, в молодости самым любимым киноартистом был прославленный в то время Гарри Пиль. И когда у портового грузчика Пилипенко появился первенец, он назвал его Гарри. Во дворе, на Молдаванке, потом в школе, потом в армии Пилипенко так сокращенно и называли - Гарри Пиль. Он прилагал немало стараний, чтобы добиться сходства со знаменитым тезкой. Усики короткими квадратиками, гладко зачесанные кверху волосы, конечно, обворожительная улыбка. Вот улыбка-то ему как раз и не давалась, улыбка получалась несмешливой, даже язвительной. От улыбки пришлось отказаться, сбрил и усики. Потом махнул рукой на Гарри Пиля: чем Пилипенко хуже?.. А чтоб отбиваться, если кто-нибудь особенно настырный наваливался, он выдавал себя за тезку "Гариклита". Как-то, когда рыли траншею, ротный поинтересовался, какого Гариклита имел Пилипенко в виду. "Не слышали? Это как же?!.
– изумленно вскинул Пилипенко глаза.
– Ученый был такой. Когда-то. Давно".
– "Что-то не слыхал про такого", - уже улыбался ротный. "Не слыхали? Как же так, товарищ лейтенант?
– искренне удивлялся Пилипенко.
– Ну тот, что порох выдумал. Или нет, постойте, небесное тяготение придумал. А может, первым врачом был или как...
– терялся он.
– В общем, Гариклит. Все знают. Да и вы, товарищ лейтенант, знать должны, институт же кончали..." - "Кончал, кончал. Да нас учили - Гераклит..." - рассмеялся ротный. "Значит, очки втерли, когда в загсе имя вписывали..." - рассмеялся и Пилипенко.
Сейчас Рябов благодарно подумал о Пилипенко, ответившем и не так, как положено, и тоном, не подходящим в этой обстановке.
– Так нащет курева, товарищ сержант?
Рябов полез в карман, вытащил кисет, неполный, меньше половины. И наугад сунул Пилипенко в его протянутые руки, не видные в темноте.
– Разрешите сполнять?
– уже по-воински произнес Пилипенко.
Должно быть, рукой махнул, представил себе Рябов. Жестом, одним и тем же, Пилипенко откликался на все. И когда радовался, и когда огорчался, и ругался когда, он неизменно взмахивал рукой, как отрубал.
– Исполнять. Немедленно!
Рябов
Он бежал, не пригибаясь, и поверх бруствера всматривался в черный мрак неба. Огонь противника заметно ослабел, это не ускользнуло от внимания Рябова, потом стрельба и вовсе прекратилась. Его остановил сухой голос.
– Поломает он, гад, зубы об нас.
Говорил бронебойщик Рыбальский, Илюша Рыбальский, узнал Рябов голос.
– Не поломает, шею нам поломает...
– вскинулся жиденький тенорок. Если бой, то обязательно отступать. Да, да. Бой - обязательно драпать. Сам знаешь...
"Это Сянский..." Сянский был Рябову неприятен. Малорослый, толстоватый, с выпуклыми, как у пышной женщины, вздрагивавшими бедрами, ходил он вразвалку; голову обычно склонял набок и просительно и настороженно смотрел томными, скорбными глазами. "Видите же, меня нельзя обижать", - говорил его обезоруживающий взгляд. Мясистый нос с миндалевидным вырезом ноздрей, казалось, все время к чему-то принюхивался. Пухлые губы приоткрывали маленькие зубы, острые, частые, как у зверька. Ни у кого, во всем полку, даже у медсестры, не было такого размера ноги, как у него, Сянского, тридцать четвертый номер, что ли... Когда рота отходила, бежал он проворней всех, впереди всех, и это вызывало скорее удивление, чем осуждение: с крохотными ножками так бежать!
– Драпаем и драпаем...
– с неискренним сожалением продолжал Сянский.
– Помолчи, - сердито попросил Рыбальский.
– На большее мы и не способны, - не унимался пискливый голосок Сянского.
– Только драпать.
– Помолчи!
– резко и решительно повторил Рыбальский.
– А молчать чего?
– Перестань, говорю, трепаться. Я же знаю, от страха треплешься. Заткнись! По мордам смажу.
– Ты мне рот не затыкай. Тоже мне храбрец. Говорю тебе, мы никогда и не узнаем, что значит наступать...
– Узнаем. А пока здесь накостыляем ему шею как следует и оторвемся...
– А и оторвемся если?
– Пошел ты...
Рябов постоял еще несколько секунд.
– А и оторвемся, - потерянный лепет Сянского, - а потом?
– Потом? Потом, что генералы прикажут.
– А вот такое генералы видят? А? Видят, я тебя спрашиваю?
– Генералы такие ж солдаты, как и мы, - хмуро обрезал Рыбальский.
– А-а. Такие же, - язвительно согласился Сянский.
– Но лежат они в кроватях, а не в окопах, и от переднего края на сто километров дальше, чем мы.
– Ну, знаешь!
– укорительно произнес Рыбальский.
– Ну, знаешь. Если и генералам быть тут, то вся война топтаться будет на этом пятачке. А немцы тем временем на Москву пойдут.
– На Москву и идут, - продолжал Сянский тем же тоном, но придал ему оттенок огорченности и осуждения: допустили же до этого! Он умолк. Должно быть, тоже вслушивался в наступившую тишину.
– Ну, пострелял, попугал и хватит, - просительно произнес, как бы обращаясь к немцам. Потом - к Рыбальскому: - Скорей бы мотать отсюда. Кашу сделает из нас...
– А ну! А ну, отваливай. А то за бруствер выкину!
"И выкинет!" - подумал Рябов. Он знал Рыбальского довольно долго, месяца полтора, он дал ему рекомендацию для вступления в партию. И три дня назад на партийном собрании его приняли.
– А что... я ничего... я ничего... За что будешь меня выкидывать?..
Рябов ощутил неприязнь к Сянскому. Он представил себе: склоненная набок голова, скорбные глаза... Что в них, в этих постоянно просительных глазах? Желание вызвать к себе сочувствие? У мужества один соперник трусость, соперник не шуточный, и Сянский сделал выбор. Он боялся всего, тишины, снарядных разрывов, тьмы и ракет, самолетов в небе, нарядов в караул, даже своей винтовки боялся. "Повоюй с таким дерьмом", - злился Рябов.