Синие берега

Цветов Яков Евсеевич

Кто-то ломился сквозь кустарник. Отделенный Поздняев и с ним Пилипенко. Пилипенко тащил пулемет. Он шел и ругался, никого не имея в виду, его матерщина ни к кому не относилась, но самому, видно было, становилось от этого легче.

– Войне скорее бы конец... туды ее мать! Выспаться чтобы... Хорошенько выспаться...

– И все?
– почти безразлично откликнулся отделенный.
– Трепач.

– Важно не то, что я говорю. Важно то, что я делаю. Только это и важно. Остальное - тьфу!
– сплюнул с ожесточением.
– И пошел ты к едрени-фени.

Отделенный

не ответил. Он ступал твердо, словно знал, куда идет. Гимнастерка широко разорвана от плеча до подола, рукав нательной рубахи оторван, обнаженная волосатая рука в кровавых потеках, ладонь перевязана этим рукавом, превращенным в бинт. Только два пальца открыты, большой и указательный.

"Еще двое. Шестнадцать..." Все, что осталось от роты, - горестно подумал Андрей.
– А было восемьдесят три, с теми, с пулеметным взводом, с лодочниками, которых прислал комбат. Да эти, Данила, Саша, Мария. Восемьдесят шесть.

"Шестнадцать... шестнадцать нас, - больно стучало в мозгу.
– А все равно рота..."

– Рота!
– скомандовал он. Он хотел утвердить себя в этой мысли. Рота!..
– повторил. Он не знал, что приказать, что потребовать, что сказать. Конечно, он мог сказать, что вышло хорошо - и немца вот задержали, и переправу вовремя ухнули, и вот уцелели, не все, а всё же, и вот идем куда следует. А не сказал. Ничего не сказал.

Пауза затянулась. Вдруг подумалось Андрею, будто какая-то могучая рука убрала все, что было на свете, и только их, шестнадцать, забыла в этом глухом лесу, потерявшем начало и конец.

– Перевязать раненых.

Полянцев, Антонов, Рябов очень тревожили его. Как быть с ними?

– Мария! Где ты?
– Андрей не сразу увидел ее.

– Я, товарищ лейтенант, - отделилась она от Саши, от Данилы, прикрытых раскидистой елью.

– Ясно же сказал: перевязать раненых, - жестко произнес Андрей. У Саши на голове, заметил он, чистый бинт, вместо вчерашнего серого, запыленного. "Успела..."

Мария уже шла к Полянцеву, с плеча неуклюже свисала санитарная сумка. Полянцев сидел, скрестив ноги, будто ждал ее.

Она постояла возле него, не представляя, что делать. Смотрела на его бескровное, холодное и потому казавшееся слишком спокойным, отрешенным от всего лицо. Глазные впадины полны тени, и в них невозможно долго смотреть. Это действительно ужасно, глаза без зрачков.

Мария раскрыла сумку. Запахло чем-то больничным, так сильно запахло, что заглушился хвойный и травяной дух. Она достала бинт, оторвала квадратик, свернула тампон и осторожно вытерла вокруг глазниц Полянцева присохшие капельки крови. Потом плотно обернула бинт вокруг его головы, прикрыв им глаза. Снова задумалась: что еще предпринимают в таких случаях? Лицо Полянцева стало расплываться: теперь Мария смотрела на него сквозь слезы, наполнявшие глаза, она переживала свою беспомощность.

Она повернулась, пошла к Антонову. И у этого - лицо восковое, такое, словно убитый лежал он под деревом. Без всякого выражения смотрел он на свои вытянутые ноги, на запыленные ботинки, на полинявшие обмотки, ставшие из зеленых грязно-серыми.

Пилипенко расправлял под ним плащ-палатку.

– Сестричка.
– Мария смутилась, в первый раз назвали ее "сестричкой".
– Рана у него в этом, так сказать, месте, - Пилипенко сконфуженно взглянул на нее.
– Ну... ты отворотись, я откачу штанину, прикрою то, чего тебе не надо. А тогда начнешь.

– Отойди, - решительно ткнула Пилипенко локтем.
– Отойди. Не мешай!

Пилипенко послушно сделал шаг назад.

Мария подвернула почерневший от крови подол гимнастерки Антонова, расстегнула штаны. Показалось белое, как тесто, тело с большим рыжим пятном в паху - один цвет явно не подходил к другому и был лишним: зияла мясистая рана.

– Миленький, пошире ноги, пошире, вот так, я забинтую.

Мягкими, медленными движениями, чтоб не причинить боль, накладывала Мария повязку. И все-таки каждый раз, когда делала виток бинта, Антонов весь сжимался и судорожно втягивал в себя воздух.

– Потерпи, миленький, потерпи.
– Мария кончила перевязку, застегнула Антонову штаны, поправила воротник на гимнастерке.
– Скоро до врачей доберемся. И будет как надо...

Она сомневалась, правильно ли сделала перевязку, хорошо ли сделала. "Мама, помнится, делала так". Но то были пустяки, не раны войны.

– Послушай, сестричка.
– Лоб Антонова покрылся холодным потом. Силы покидали его, он уже не мог шевелить не только ногой, но и руками и губами.
– Послушай, - еле выговорил. Но на Марию не смотрел. Глаза выражали усталость, примиренность с тем, что произойдет через минуту, через час. Что произойдет, он знал, было видно, что знал. Взгляд его, полный безнадежности, ни на ком и ни на чем, что было вблизи, не задерживался, он прошел мимо, куда-то очень далеко, и, казалось, видел то, чего никто другой видеть не мог.
– Ты в Пензенскую в случае чего отпиши. Матери. Антоновой, Пелагее Васильевне. В колхозе она. Доярка. Пообещай, сестричка.

– Сам, миленький, и напишешь. Когда поправишься.

Она не знала и того, что говорят в таких случаях.

Она перевязала бедро Рябову, перевязала руку отделенному Поздняеву ладонь его, загноившаяся, стала большой и широкой, как лопата.

Подошла к Андрею.

– Плечо давайте.

– Ничего... ничего. Ерунда у меня.

– Товарищ лейтенант...

– Бинты надо беречь, - сухо отозвался Андрей.
– Нельзя тратить на всякую мелочь. Много у тебя?

– Нет.

– Так вот. Бинт только в серьезных случаях. Нам еще кое-что предстоит. Мы на войне. Ясно?

– Ясно, товарищ лейтенант, - чуть слышно произнесла Мария. Мелкими шагами вернулась к Саше и Даниле.

– Все! Антонова несут Пилипенко и Сянский. Бульба, поведешь пулемет. Вано - с Полянцевым. Шишарев, поможешь сержанту Рябову. Мария - возле раненых.

Андрей услышал:

– Оставь меня тут... Не тащи дальше. Пусти, как брата прошу. Антонов лежал на плащ-палатке скорчившись, закусив губы, чтоб сдержать стон. С трудом протянул руки и обхватил в мольбе сапоги Пилипенко. Оставь, а?..