Синие берега

Цветов Яков Евсеевич

– Стреляй же, слушай, стреляй, сволочь! Убей же!..

И проснулся.

– А? Слушай, что случилось?
– дернулся он и широко провел ладонями по щекам, будто умывался.
– Хватит спать, - самому себе сказал. Он сплюнул мокрую склизкую ниточку тины, прилипшую к нижней губе, шагнул к невысокой болотной сосне, к которой привалился Полянцев.

– Полянцев, как?..

– Вано...
– Теперь Полянцев только по голосам узнавал товарищей. Вано!..

"Этот пойдет, - понимал Андрей.
– Конечно, пойдет. С Антоновым вот как быть? Антонов тяжело ранен. Ладно, до высоты дотянем, а там - в медсанбат, в госпиталь".

Над Антоновым, лежавшим под березой,

склонилась Мария. Андрей тоже склонился над ним. Антонов вытянулся на плащ-палатке. Лицо залито синеватой желтизной, будто накрыто собственной тенью, даже свет солнца ничего не мог изменить. Смерть убрала всякое выражение на нем. Только рот раскрыт, вовсю, должно быть на последнем крике, которого никто не слыхал. От похолодевшего тела Антонова исходил душный и терпкий запах пота, словно он еще жил. Руки высунулись из сжавшихся от воды рукавов и казались длиннее, чем были на самом деле. Крапинки грязи обсыпали их, как конопатины, ботинки, обмотки были еще мокрые, будто ноги только что остановились и вот-вот двинутся дальше. Но Антонов уже никуда не пойдет. Он никуда не пойдет. "Мы пойдем, - мысленно произнес Андрей, - мы пойдем, и как знать, может быть, тоже до какой-нибудь березы..."

– Конец, Мария, - сказал, но продолжал смотреть на Антонова. По небритым щекам перебегали блики света и тени, падавшей от колебавшейся листвы березы, и это делало лицо живым. "По-настоящему запоминается лицо человека - мертвое, - подумалось Андрею.
– В нем навсегда запечатлено последнее движение, последнее желание, последний порыв, и страх последний, и надежда последняя. Навсегда. Лицо живого человека такое переменчивое, такое разное, это сто лиц - каждый раз другое". Трава, на которой Антонов лежал, пахла утренним солнцем и росой. Роса еще держалась, на каске колыхались розовые и синие капли, капли сверкали на гимнастерке Антонова.

Жизнь трудна, всегда трудна, и она требует героизма. Но отдать жизнь, для этого нужно большее, чем героизм, что-то такое, чего и представить себе нельзя. Ради будущего, которого уже не встретит, отдал свою жизнь простой человек из какой-то пензенской деревеньки.

У кромки болота поднялся холмик, и каждый оставил на нем кусок елового лапника. Мария положила на могилу березовую ветку.

Он не выжил, Антонов, не мог выжить, - невольно пришла Андрею мысль.
– И Пилипенко не придется побить ему за это морду - пули угодили в цель. Те, кому он особенно близок, и не догадываются, что лежит он в эту минуту в болоте с разъяренным ртом, который никогда уже ничего не произнесет. Может быть, где-то там, в деревушке Пензенской области, мать Антонова, надеющаяся, как все матери, сейчас вот подмывает корове вымя и садится на скамеечку - доить... Андрей представил себе полную добродушную женщину с такими же, как у Антонова, большими серыми глазами, с натруженными руками; на голове ситцевый платок, узелком повязанный под подбородком, и кончики в обе стороны; и перед нею подойник. Ей сообщат: пал смертью храбрых. Андрей ничего не мог вспомнить такого, что бы выделило Антонова. Обыкновенный. Но он погиб. И Андрей опять подумал, что от войны никуда не уйти, значит, не уйти от смерти. Но кто-то же вернется к жизни, не могут же все умереть. Победа нужна мертвым и живым, живым особенно. И все равно, они останутся на войне. У таких вот могил, как эта. Война не знает забвения, это слишком сильная штука, война.

Через камыши шли к полянке, как сквозь сетку, видневшуюся вдалеке.

В небе и на земле все еще было утро.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1

Андрей пробирался между болотными кочками. "Мы сделали все, что смогли, - размышлял он.
– Возможно, следовало сделать больше.

Возможно, возможно... Но нас вымотали страх, отвага, бессонные ночи и дни. Мы отдали все наши силы, многие из нас и кровь, и жизнь. И жизнь. Большего у них не было.
– Снова подумал он о матери - ни ночью, ни утром сегодня и не вспомнил, что у него есть мать: сознание начисто выключило все, не касавшееся войны.
– Тебе, мама, нужен не мой героизм, тебе нужен я... Как и матери Антонова... Я жив. Сейчас вот, я еще жив..."

– Стоп!
– Андрей увяз в болоте выше колен.
– Взять левее! Левее!

Раздвигая руками камыши, отделенный Поздняев и Тишка-мокрые-штаны подались влево, видел Андрей. И верно, там было мельче. Вано, поддерживая Полянцева, повернул туда же, за ними следом - Шишарев и Сянский с Рябовым. Рябов ковылял, припадая на левую ногу. У Сянского на голове, как булыжник, все еще была каска. Каска бросала тень на лицо, и лица не было видно. На полшага впереди Марии, боком ступал Саша, открывая ей путь в камышах, она тянулась за ним. Андрей вдруг рассердился: оказывается, люди не разучились влюбляться! Он видел, с какой осторожностью, как заботливо Саша вел Марию, видел, как завороженно смотрел на нее. И не выдержал, прикрикнул раздраженно:

– Поворачивайтесь живее! Не по бульвару гуляете!..

"И с чего это я?
– спохватился.
– Идут, как и можно идти по болоту. И правильно делает парень - помогает девушке. И чего окрысился?" Он понимал, что возбужден сейчас и потому несправедлив. Но сдержаться уже не мог, сказывались усталость, состояние подавленности, неясность обстановки и еще злее додал:

– Живее! Поняли?

Мария заторопилась, наскочила на кочку, чуть не упала. Саша успел подхватить ее и, убыстрив шаг, тащил за собой.

Данила, прихрамывая, плелся сзади. Замыкающими шли Петрусь Бульба и Пилипенко.

Подошли к медлительному ручью, принявшему в себя темно-зеленый цвет болотной травы. Ручей - шириной в два шага - разделял болото и поляну. Поляна была на том берегу.

До Андрея донесся горьковатый запах костра.

Все двигались на костер.

– Давай, лейтенант, - услышал Андрей голос Семена.

Семен стоял под оголенными березами, не добравшимися до ручья. В мокрые комья свалялись рыжие листья.

Андрей вдохнул сырой и пряный запах начинавшейся осени.

Перешли ручей.

Впереди, вдоль поляны, темная, как бы застрявшая здесь от сумерек, полоса кустарниковых зарослей, а за ними опускалось прохладное небо.

Все уселись у костра. Полянцева и Рябова посадили в середину. Протолкнулся туда и Сянский - теплей и удобней.

– Каску сними, - сказал ему Андрей.
– Дай голове отдохнуть.

– Забыл, - смутился Сянский, он стал развязывать ремешки под подбородком.

– Боится простудиться, - дернулись в ухмылке рыжие усы Данилы.

– Каска каской, - раздувая ноздри, пробормотал Сянский.
– А после дел таких воспаление легких, как пить дать.

– Воспаление легких, говоришь? Хм...
– пальцами поскреб Данила лоб, будто иначе не сообразит, что к чему.
– Не представляю. Ну не представляю. Еще не видел солдата, который бы заболел... Раненых, убитых, сколько хошь, а больных, нет, не видел. А?

Валерик приволок охапку сучьев, кинул в костер. Между наваленными сучьями юркнули космы слабого пламени и скрылись в набрякшем над костром дыму. Слышно было, как ветер рылся среди шипевшего хвороста. Потом пламя снова вспыхнуло и, уже не сдаваясь, рвалось вверх. Дым заставил Андрея откинуть голову назад, он провел рукой по заслезившимся глазам. Он улегся у костра на мокрой от росы траве. Земля еще не успела нагреться, он дрожал от холода.