Синие цветы I: Анна

Литтмегалина

– Я не о еде.

Молчание Науэля выразило его протест яснее любых слов, и Фейерверк предпочел сменить тему:

– Как ты нашел меня?

– Элла слишком много болтает. На твоем месте я бы ее убил, – Науэль говорил очень серьезно, но я все же понадеялась, что он пошутил.

– Но я ее люблю, – не менее серьезно возразил Фейерверк.

– Вот уж не аргумент, – фыркнул Науэль. – Одно утешает – ходи она хоть с транспарантом, наша полиция вряд ли на тебя полезет. А вдруг ты буйный. А вдруг у тебя есть доска с гвоздем. Они так отважны. Им только беспризорников по подвалам пиздить.

Я тяжело вздохнула. Если Науэлю подворачивался повод пройтись насчет правоохранительной системы, он его не упускал. То, что Фейерверка преследует полиция, меня не насторожило. Как-то так получалось, что всех знакомых Науэля преследовала.

Науэль счел, что сказанного мало, и добавил:

– И то при условии, что беспризорники удолбаны в хлам.

Фейерверк выудил из пакета пачку молока, оторвал зубами уголок, несколькими мощными глотками отпил сразу половину содержимого и довольно вздохнул.

– Спасибо тебе. Как же мне осточертели консервы и кофе. Все время консервы и кофе. Я понимаю, что у меня тут неуютно, но все же спрошу: вы намерены подзадержаться?

– На сутки или чуть дольше. Как получится.

Кивнув, Фейерверк улыбнулся, и кожа в уголках его глаз сложилась в морщинки, а сами глаза заискрились. Я засмотрелась на него: он представлял собой такое странное сочетание уродства и красоты, что я терялась дать ему определение. Камень-перевертыш – из гранита в изумруд и обратно.

– У тебя есть вода? – спросил Науэль.

– У меня есть озеро. А в озере есть вода.

– Надеюсь, в чайнике вода кипяченая.

– Кипяченая, – Фейерверк потянулся за чайником. – Нет доверия к природе?

– Никакого. Вот только озерной заразы мне не хватало, – Науэль потер воспаленные веки. – Полей мне на руки. Я должен снять контактные линзы. Как же они мне надоели, весят по килограмму каждая. Поймет лишь тот, кто носил их двое суток, не снимая. Затем нам с Анной надо немного поваляться. Ночка была не из лучших.

– Я покажу, где можно лечь. Только зажгу свечу.

– Анна, иди за ним.

Я последовала за Фейерверком. Тесная комната без окон походила на гроб, в ней было темно хоть глаз выколи. Ложе Фейерверка не выглядело привлекательным, и, когда он оставил меня, унося свечу, я опустилась на одеяло осторожно, опасаясь обнаружить скрывающийся под ним выводок насекомых. Многоножки, бегущие по мне в темноте, бррр. Одеяло, которое, как я ожидала, будет вонять, пахло чуть ли не приятно – ненавязчивый спокойный запах, напомнивший мне об осенних листьях.

В кухне Науэль снял линзы и радостно застонал. Прозвучало эротично. Не решаясь забраться под одеяло, я свернулась клубочком, накрывшись пальто. Беззвучно возникнув в комнате, Науэль прилег рядом (как еще, когда кровать такая узкая). Несмотря на то, что мы почти прижимались друг к другу, я не чувствовала исходящего от него тепла, не слышала его дыхания, хотя и вслушивалась. Как всегда – чем ближе он находился, тем меньше он существовал.

Я закрыла глаза, чувствуя себя невероятно усталой. Зазвучала музыка, тихо-тихо доносясь из наушников – Науэль включил плеер, вероятно, заглушая свои мрачные мысли. В черноте перед моими глазами раскручивалась белая спираль – виток за витком, от центра наружу. Я засыпала.

Когда я проснулась, мне не сразу удалось вспомнить, где я нахожусь. Науэль отсутствовал. Поверх пальто меня накрывало одеяло, и мне удалось как-то согреться, пока я спала, но стоило мне подняться, как меня сразу зазнобило. Я вышла, нащупывая себе путь.

В крошечной соседней комнатке на кресле прикорнул Фейерверк. Ноги вытянуты, голова запрокинута. Острый профиль чернеет на фоне ореола света, дрожащего вокруг сильно оплывшей свечи. Картина жутковатая и призрачная. Словно во сне привиделось.

В кухне я застала Науэля за удивительным занятием – приготовлением ужина (где-то среди кухонного завала ему удалось раскопать маленькую газовую плитку). Тусклая смердящая свеча составляла ему компанию. Груда грязной посуды в раковине заметно уменьшилась. Науэль успел где-то вымыть волосы, и сейчас, мокрые, зачесанные назад, они были послушные и гладкие, как покрытые гелем. Да, он времени зря не терял.

– Я проснулась, – сообщила я, привалившись к косяку двери.

– Я вижу, – ответил Науэль, не глядя в мою сторону, и вылил воду из чайника в большую розовую миску. Намылил губку.

– Какое время сейчас?

Науэль посмотрел на запястье.

– Ночь.

– Где здесь туалет?

– Весь лес в твоем распоряжении.

– Там, кажется, дождь пошел.

– Ему следовало согласовать с тобой свое расписание.

Вернувшись, я сказала:

– Не знала, что ты умеешь готовить.

– Если бы ты только знала, что еще я о себе не рассказываю, – фыркнул Науэль, сбрасывая в высокую сковородку порезанные стручки фасоли. – Не очень-то и умею. Так, делаю вид.

– Вот уж чего не ожидала от тебя…

– Мы иногда готовили, с Эрве, – начал Науэль и сразу замолчал.

Расставленные по кухне свечи источали желтый свет, в котором Науэль выглядел нездорово-бледным, а круги под его глазами стали особенно заметны.

– Ты спал хоть чуть-чуть? – спросила я.

– Немного.

– Как чувствуешь себя?

Взгляд Науэля был полон неоправданной настороженности.

– Мне хорошо.

А по виду не скажешь. Похож на ракового больного.

Сидя на краю жесткого стула, я не сводила глаз с Науэля и уговаривала себя не набрасываться на него. Он был замкнут, собран и спокоен, а мне хотелось разговорить его, заставить выплеснуть те чувства, что сейчас в нем кипели – я была уверена в этом, как и в том, что чем холоднее он снаружи, тем раскаленнее внутри. Так когда же начнет плавиться? Он осознавал смерть своего друга постепенно, с нарастающей остротой, но наружу являл одну злость. Пытался предстать бесчувственным, как кукла, которую изображал на одной из фотосессий, с кожей, загримированной до глянцевого, пластмассового блеска, и распоротой грудью, обнажающей пустоту внутри. Зачем он сдавливал себя так, что едва дышал?