Синие цветы I: Анна
Шрифт:
– Смелость его химических изысканий, вкупе с безустанной готовностью просвещать страждущие юные умы, не прекращали радовать школьную администрацию.
– Я пытался переместить мои опыты к себе домой, но жена сильно пугалась, – встрял Фейерверк.
– Его жена никогда не была склонна к бесцельному прожиганию жизни, – объяснил Науэль. – И квартиры.
– Однажды я испортил потолок в моем кабинете – возникли такие пятна, словно когда-то на нем были звезды, которые, перегорев, оставили после себя черные следы. Я не знал, как объяснить это. Я боялся начальства. Они все не любили меня.
– Он, конечно, не догадался купить побелку и валик.
– Так бывает, – Фейерверк покачал головой. – Иногда я не способен додуматься до самых элементарных вещей. И с годами это только усугубляется, – он посмотрел мне прямо в глаза и улыбнулся. – Распадаюсь.
Боковым зрением я заметила, что Науэль нахмурился. Улыбка Фейерверка была согревающей и наивной, но что-то в ней меня ощутимо царапнуло, и я качнулась к нему, упираясь локтями в стол. На щеках разгорался жар. На меня-то алкоголь всегда действовал отлично.
– Все друзья Науэля – странные, – сообщила я Фейерверку на случай, если его вдруг мучили сомнения.
– Он же и сам странный, – сказал Фейерверк.
– Не так уж, – ухмыльнулся Науэль. – Просто я часто нахожусь под воздействием влияющих на психику веществ.
– Элла называет его пятнистым, – продолжил Фейерверк, аккуратно прожевав фасоль и снова упираясь взглядом в потолок. – Местами черный, местами белый.
– Какими же местами? – заинтересовался Науэль. – И откуда это знать Элле?
Я пошевелила под столом ногами и обнаружила, что они изрядно потяжелели.
– Или, может быть, это тоже ожоги, – продолжал Фейерверк задумчиво, не спуская взгляд с потолка. Он слепо нашарил на столе пустой стакан и перевернул его кверху донышком. – Как черные пятна на белой штукатурке.
Науэль наморщил лоб.
– Без дешевых метафор, пожалуйста. И я не согласен на психологический анализ, исходящий от человека, который даже не смог вспомнить свое имя.
– Я не был в этом виноват, – возразил Фейерверк и положил нож на перевернутый стакан. Нож упал, и Фейерверк вздрогнул.
– Это правда? – спросила я.
– О, к сожалению, да, – Фейерверк наконец-то обратил на меня свой пронзительный, перманентно испуганный взгляд и потрогал нож. Ему было необходимо постоянно прикасаться к чему-то. Вероятно, холодное ощущение металла в кончиках пальцах помогало удержаться в реальности, от которой его все время отбрасывало понемножку – словно отливом.
– Я спросил, как его зовут. Он посмотрел на меня с недоумением и произнес: «Фейерверк», – пояснил Науэль. – Ему повезло, что в ту минуту он не думал о чем-то менее благозвучном.
– Иначе как бы ты назвал меня? «Ливень»? «Темнота»? «Гадство»?
– Я достаточно жесток для того, чтобы назвать человека «Гадство».
– Мне нужно покурить, – сказала я и попыталась встать, намереваясь разыскать свою пачку сигарет, но Фейерверк протянул мне потрепанную картонную коробку. Я отбросила крышку – ровные ряды толстых папирос. – Нет, – ужаснулась я. – У меня в кармане пальто есть нормальные сигареты.
– А я возьму одну, – неожиданно сказал Науэль.
Его длинные пальцы, на одном из которых мерцало синее кольцо, аккуратно взяли папиросу, и тогда я тоже взяла одну. Понюхала. Запах необычный. Хотелось спросить у Науэля, не опасно ли это, но я промолчала. На вкус папироса оказалась не менее странной. Дым от нее шел едкий, с зеленым оттенком. Затянувшись в первый раз, я закашлялась.
– Я сам их делаю, – с гордостью сообщил Фейерверк и, заметив выражение моего лица, спешно добавил: – Столько лет их курю, но пока не умер.
– А сошел с ума он раньше, – пояснил Науэль и жадно вдохнул дым. Выдохнул, рассматривая тающие в воздухе витки сосредоточенно прищуренными глазами. Я уже лет пять не видела, чтобы Науэль курил.
– Так ты действительно псих? – выпалила я.
Фейерверк смущенно потупился.
– Да. Это заметно?
– Что-то такое есть, – деликатно ответила я.
– У меня приступами. Последний был два года назад, и я успел восстановиться, насколько возможно. Я называю это «откат».
– И как оно ощущается? Когда сходишь с ума? – поинтересовалась я с пьяной непосредственностью. Я и не заметила, как мы прикончили одну бутылку и уполовинили следующую.
– Неприятно, – Фейерверк поежился. – Как будто наступают сумерки. Как будто я заснул и не могу проснуться, а все вокруг ненастоящее. После мне тяжело припомнить детали. Все очень смутно. Словно происходило с другим человеком.
Науэль схватил свечу и снова вышел, от чего я не была в восторге. Я надеялась, его аптечный резерв скоро опустеет. Но для этого он, к сожалению, должен весь его выжрать.
– И это больно, – Фейерверк погружался в воспоминания, и его лицо заволакивала тень.
– Больно? Где больно? – лучше бы я прекратила донимать его, но не могла заставить себя заткнуться.
– Ну, знаешь, – Фейерверк протянул мне руку, и я положила на нее ладонь. Его пальцы были шероховатыми, твердыми и теплыми. – Если что-то не в порядке с твоим сердцем, рукой, шеей или еще с чем-то, они начинают болеть. Душа точно так же. Ее как будто разрезают на куски. А я очень боюсь…
Он замолчал, и я, притомившись ждать уже через секунду, осведомилась:
– Чего? Окончательно сойти с ума?
С наших папирос – моей и Фейерверка – одновременно посыпался пепел.
– Да, – выдохнул он. – Развитие моей болезни невозможно остановить, но можно замедлить. Какой бы бедлам ни происходил в моей жизни, я никогда, никогда не забываю принять лекарство.
Я затянулась. От дыма, рассеянного в воздухе, кружилась голова, а после затяжки и вовсе потемнело в глазах. Что Фейерверк добавлял в свои папиросы?