Синие цветы I: Анна

Литтмегалина

– Светлое было времечко. Тебя хватают и волокут. Ты стискиваешь зубы, напоминая себе, что защищаться нельзя, а потом выслушиваешь о себе всякое дерьмо, позволяешь себя пинать и опять-таки молчишь. Ведь, хотя в полиции очевидно злоупотребляют своими полномочиями, ты знаешь, что у них есть право сообщить причину задержания твоему начальству и родственникам. Натуральный шантаж. Терпение за молчание. Классическая схема.

Я не знаю, что сказать на это. Подобные проблемы бесконечно далеки от меня. Я не чувствую уверенности, что все так, как он говорит. Впрочем, мне в принципе тяжело понять мотивацию человека, избивающего кого-то бесправного для личного удовлетворения. Я спрашиваю:

– Почему они так с вами поступают?

– Потому что мы презираемы. И беззащитны, как они считали. Они облажались, – Науэль улыбается – широко, издевательски, показывая розовые десны.

– Что случилось?

– Во время очередной облавы полицейским дали отпор – нескольких ранили, одного прикончили.

– Ты при этом присутствовал?

– Он рухнул с перерезанной глоткой прямо мне под ноги.

Я холодею от его слов и еще больше – от небрежности, с которой они были произнесены.

– И что ты сделал?

Науэль взирает на меня с недоумением. Мой вопрос ему непонятен.

– Перешагнул.

Я сама ощущаю, как ужас проявляется на моем лице.

– Какими были… последствия?

– Пожизненное за убийство с особой жестокостью, – Науэль кривит губы. – Чирк ножом. Разве это с особой жестокостью? Двадцать три года было парню…

– Но полицейские же ваших не убивали.

– Но многих покалечили. Я сбился со счету, сколько раз мне приходилось ребра залечивать после их любезных приглашений в участок.

– Тем не менее ты жив.

– Не их заслуга, – отрезает Науэль. – Слушай, это бесполезно, – жестко обрывает он мою попытку продолжить спор. – Я слишком ожесточен. Пусть хоть всех перережут. Меня не заботит судьба этих тварей, так же как их не заботит наша.

– Но…

– Мы их не трогали, – перебивает Науэль. – Это они пытались раздавить нас.

– Все же я не понимаю, как ты можешь столь бесстрастно относиться к убийству, да еще и произошедшему на твоих глазах.

Науэль замкнут и упрям.

– Это война. В любой войне есть жертвы. Лучше я буду беспокоиться о своих, чем тратить сердце на врага.

На наш разговор я реагирую беспокойством и раздражением, но продолжаю расспрашивать:

– И что же было дальше?

– Несколько аналогичных происшествий, но уже без трупов. До них дошло, что у нас сдали нервы и мы готовы на все, защищая себя. Они предпочли не связываться.

– Полицейские испугались? – недоверчиво уточняю я.

– Деточка, – как слабоумной, объясняет мне Науэль, – они на работе. Разбить физиономию накрашенному мальчику, зная, что твой поступок останется безнаказанным, – это очень весело. Но в случае, если возникает опасность получить бутылкой по голове, многие задумаются, покрывает ли их оклад такие риски. Так что они предпочли взять травмы деньгами.

– Теперь, вроде, все хорошо?

– Вроде, – скалится Науэль. – Я бы все-таки предпочел периодически лупить этих тварей бутылками, чем набивать их карманы.

Я не знаю, насколько прав Науэль, и прав ли вообще, но не могу позволить себе выяснять это дальше и молча вгрызаюсь в лайм. Он такой кислый, что я зажмуриваюсь. Сквозь выступившие слезы я смотрю на Науэля, погруженного в хмурые раздумья. Я не согласна с ним, но и не осуждаю его. Я догадываюсь, что он не очень-то счастлив в жизни, а, может, даже несчастен, и тянусь к его руке, лежащей на столе. В этот момент Науэль замечает знакомого и поднимается на ноги. Я наблюдаю за их разговором и отпиваю из бокала. Науэль улыбается собеседнику – тепло, но не весело. Тот проводит по его щеке кончиками пальцев, и Науэль подается ему навстречу, словно кошка, истосковавшаяся по ласке. На секунду он кажется мягким, чувствительным человеком, каким, как я уже знаю, не является. Тем не менее тяжесть в моей груди расходится.

Нужно отвлечься от всего, забыть о прошлом и будущем, как, похоже, они все тут сделали. Они будто в трансе. Странно, но после рассказанного Науэлем местная публика кажется более… человечной, что ли. Такие же обычные, уязвимые люди, и у каждого свое несчастье, поджидающее снаружи, как приставучая бродячая собака. Я отодвигаю от себя грусть, предрассудки, сомнения, рассуждения и попытки моральной оценки, и мне становится совсем легко.

Цвет воздуха блекло-синий, но скоро меняется. В лилово-розовом я падаю в стол лицом и плачу. Стол пахнет лаймом и сигаретами. Кто-то проводит ладонью по моим волосам – ласково, с сочувствием. Я поднимаю голову, пытаясь понять, кто это сделал, но все поблизости поглощены собой и одновременно растворены в пространстве, отсутствуют на своем месте и присутствуют в любой точке зала. В моих костях пульсирует музыка. И я улыбаюсь.

***

– Все в порядке, – повторил Науэль непривычно ласково. Он стер слезы с моих щек и, запустив пальцы мне под волосы, мягко обхватил мой затылок. Я прижалась лицом к его груди, все еще вздрагивая.

Подошедший Фейерверк легонько похлопал меня по плечу.

– Что случилось?

– Анне что-то почудилось, – объяснил Науэль.

– Бедняжка, – Фейерверк погладил меня по голове. – Ты так кричала, что у нас сердца перевернулись.

– Тебе лучше? – спросил Науэль.

– Да.

– Не тошнит?

– Вроде бы уже нет.

– Пойдем к дому?

– Только не отпускай меня, я упаду.

– Не отпущу.

На поляне угасали последние огоньки. На всякий случай Фейерверк затоптал их. Потрясение должно было меня отрезвить, но вместо этого лишило последних сил. Если бы Науэль оставил меня, я бы просто рухнула под ближайшим деревом.

– Мне стыдно, – сказал Фейерверк, когда, наконец, мы добрались до дома. – Мы не должны были так спаивать бедную девушку.