Синий олень. Трилогия
Шрифт:
– Ну, с Сережкой вы свои дела сами будете улаживать, – улыбнулся он. – А что до остального, то давай, мы начнем с того, что ты будешь говорить мне «ты».
– И мне тоже, – поддержала мужа Злата Евгеньевна.
Людмила отвела глаза.
– Не знаю, – очень ровным голосом произнесла она. – Мне так как-то непривычно, не смогу, наверное.
– Почему? – удивился Петр Эрнестович. – Между родными ведь только так и положено.
Лицо ее оставалось спокойным, но голос слегка дрогнул:
– Не
– Что ты, Люда, – Злата Евгеньевна испуганно дотронулась до ее руки, – Сережа очень тепло о тебе отзывался. И о тебе, и об Антоше.
– Что ж, спасибо ему и за то.
Петр Эрнестович задумчиво посмотрел на нее и вздохнул:
– Смотрю я, вы с Сережкой не поладили. Моя вина, мне нет оправданий, – он поднялся, подойдя к окну, какое-то время следил за игравшими на веранде детьми и тихо барабанил пальцами по подоконнику.
– Зря вы берете на себя вину, – возразила Людмила, – вы ничего бы не изменили.
– Конечно, сначала были годы репрессий, потом война, но когда она окончилась, тебе было только девять, я должен был тебя отыскать. Ты не должна была расти вдали от нас.
«Хотя, возможно, она права – это ничего не изменило бы, – невольно мелькнуло у него в глубине сознания. – Она вся в Клавдию, и лицо такое же – безразличное, неживое, беспородное. Сережка-то вылитый папа – любопытный, горячий, в нашу породу. Может, потому у них и нашла коса на камень – слишком разные».
Глаза Людмилы чуть прищурились, и непонятно, что в них появилось – усмешка или вызов, – но ответила она по-прежнему спокойно:
– Я достаточно хорошо знала свою мамашу, поэтому к вам никаких претензий, что нас не искали. Вы ведь сейчас смотрите на меня – отмечаете, что я на нее похожа. Так ведь? А с Сережей, думаете, мы хоть и одной крови, но он в вашу породу пошел, а я вроде шавки беспородной, ко всему безразличной. Только зря так считаете – сердце у меня живое, горячее, не чета мамашиному.
Петр Эрнестович был не столько смущен, сколько потрясен той точностью, с какой она прочитала его мысли, поэтому растерялся и не сразу сумел ответить. Жена его, однако, искренне возмутилась:
– Петр никогда не стал бы думать подобное о своей сестре, Люда! Почему ты такая настороженная, всех в чем-то подозреваешь? Кто-то когда-то тебя, видно, очень сильно обидел, но мы-то пришли к тебе с чистым сердцем! Если Сережа тебе по легкомыслию что-то не то сказал…
– Да чего он мог мне такое сказать, мне говорить не надо – я и без слов умею все понимать!
Петр Эрнестович уже пришел в себя и посмотрел на нее с живым интересом.
– И часто ты так… понимаешь людей без слов? – с любопытством спросил он.
Людмила встретилась глазами с его немного виноватым взглядом и впервые за все время слабо улыбнулась.
– Вы меня простите, если что не так, – неожиданно ласково сказала она. – Я иногда сама не знаю, с чего ерепенюсь. Давайте, я вас все-таки хорошим чаем напою, я индийский люблю – с собой из Москвы специально привезла. За чаем, да за пирожками и поговорим.
– Как хозяйка скажет, – развел руками Петр Эрнестович, которого все больше занимала его младшая сестра.
– Вы спросили, часто ли я понимаю людей без слов, – начала Людмила, когда чай был разлит по стаканам. – Так мне ведь по профессии своей положено их понимать – я, когда роды принимаю, должна роженицу и ребенка всем своим нутром чувствовать. Не всем акушерам это, конечно, дано, но у нас это семейное. Мне Сережа говорил, вы думали, что мамаша тогда от вас в Москву поехала, а она в деревню к бабке подалась. Родила меня, бабке подкинула, а сама в столицу отправилась на работу устраиваться – в нашей деревне тогда после раскулачивания народу мало осталось, двух акушерок не нужно было. В Москве ей и комнату от больницы дали, а забрала она меня, только когда бабка умерла. Квартиру свою я уже сама от роддома получала, квартира не ее. В общем, можно сказать, деревенская я – в деревне родилась и до разумных лет росла. Может, потому и выгляжу беспородной, – она скользнула взглядом в сторону старшего брата. Тот виновато усмехнулся:
– Ну, извини. Хотя ерепенистая ты точно, сестричка.
Ничего не поняв, Злата Евгеньевна изумленно посмотрела на мужа, однако не стала задавать вопросов, а Людмила лишь спокойно кивнула:
– Чего теперь говорить. Так вот, мамаша, когда на сносях к бабке приехала, никто не удивился и спрашивать об отце не стал – так уж повелось, что у нас из поколения в поколение женщины без мужей рожали. И все знахарками да повитухами были. Это я из бабкиных рассказов все узнала. Не мне, конечно, она рассказывала, а приходила к ней приятельница посидеть – зимой-то в деревне больше свободного времени, темнеет рано, и электричество постоянно отключали, вот они сидят при лучине, да про прежнюю свою жизнь вспоминают, а я лежу на печке и слушаю. Бабушка, главным образом, рассказывала, она рассказчица хорошая была. Не знаю, сколько уж правды там было, но что помню, то расскажу.
Про прапрабабку знаю только, что она была крепостной и взяла ее к себе в дом княгиня Щербатова. Потому взяла, что, оставшись после мужа вдовой с малолетним сыном, имела очень уж большой темперамент и любовников меняла, как перчатки, а прапрабабка славилась тем, что умела вытравливать плод. Не травой вытравливала и не ножом вырезала, а нажмет в определенные точки, и выкидыш сам получается.
– Акупунктура, – вопросительно сказал Петр Эрнестович, посмотрев на жену.
– Похоже, – кивнула та.
– Хотите – называйте акупунктурой, – пожав плечами, проговорила Людмила. – Нынче все иглоукалыванием да йогой поувлекались, бегают, инструкции какие-то друг у друга переписывают. Я по йоге инструкцию взяла как-то у одной женщины, хотела посмотреть, что у них там полезного при родовспоможении есть. Так на картинке мужик на голове стоит, подписано: «Для облегчения родовых мук». Смех! Конечно, там или переводчик что-то напутал, или просто ерунду какую-то распространяют, но не то обидно – обидно, что ведь и у наших знахарей и повитух столько полезного было, а все запретили да позабыли.