Синий ветер
Шрифт:
Может быть, поэтому, когда Борисов предложил идти, она согласилась, хотя и понимала, что это рискованно, можно заблудиться и потерять даже эту промерзшую, но укрывавшую их от ветра машину.
Они связались веревкой, чтобы не потерять друг друга. Первым шел Борисов, за ним Глазков, Вера шла последней. Собственно, они не шли, а карабкались. Снегу было выше пояса, и он только сверху был рыхлым, снизу его плотно умяла пурга, и выбираться было трудно.
Но больше всего они боялись потерять направление. Пурга кружила со всех сторон, направление ветра было ненадежным ориентиром.
Труднее всех было Олегу. Ему приходилось пробивать дорогу, копать и копать, почти беспрерывно. Он потерял всякое ощущение времени и пространства, работал скорее машинально и равнодушно. Лишь иногда им овладевала злость, он остервенело работал лопатой, но злость проходила так же быстро, как иссякали силы. Тогда он ложился в снег и лежал, тупо глядя вверх, на его разгоряченном лице таял снег, а у него не хватало сил даже вытереть лицо.
После четвертой ориентировки впереди пошел Глазков, Олегу должно было стать легче, но он не испытывал никакого облегчения и даже после привала не отдохнул. Иногда ему хотелось сесть и никуда не двигаться, но сзади шла Вера, и он начинал стыдиться своей слабости. Вера шла рывками, он ощущал эти рывки по тому, как дергалась веревка. Ему казалось, что он слышит и тяжелое дыхание Веры, хотя он понимал, что не может его слышать из-за непрерывного грохота пурги.
Потом он снова шел первым, и ему опять казалось, что он слышит ее дыхание. Когда они, вырыв в снегу яму, сели отдохнуть, лицо Веры оказалось рядом, и он не услышал, а почувствовал это дыхание — частое и теплое, почему-то пахнувшее парным молоком. Потом она закрыла рот ладонью, он догадался, что у нее замерзла рука. Он снял варежку, взял эту руку и сунул ее сначала к себе под шубу, потом под китель. Она была маленькой и худенькой, эта рука, она почти не двигалась, только слышно было, как часто бьется пульс. И Олег вспомнил отца, его руку, которую он держал последний раз в больнице…
Наверное, он уснул на несколько секунд, а может быть, и минут, потому что не заметил, как выпустил эту руку, а когда очнулся, ее уже не было, а Глазков орал в самое ухо:
— Товарищ капитан, товарищ капитан!
— Вставайте, — где-то совсем рядом мягко сказала Вера. Он повернулся на голос и опять ощутил на лице теплую струйку ее дыхания.
— Вставайте, — повторила она и провела холодной еще рукой по его лицу. Он схватил эту руку и прижался к ней губами.
— Не надо. — сказала Вера тихо, почти шепотом, по он услышал ее.
Потом они опять шли, копали снег, падали, поднимались и снова шли. Олегу казалось, что они идут уже месяц или два, но, когда он посмотрел на часы, выяснилось, что прошло всего четыре с половиной часа с тех пор, как они оставили машину.
«Черный вечер, белый снег…» Снег был темно-синим, почти черным, он лез в нос, в уши, за шиворот. Ресницы смерзались: стоило на мгновение закрыть веки, как их уже не откроешь — схватывает льдом.
«Ветер, ветер… На ногах не стоит человек». Ветер бьет в лицо, валит в снег. Хочется отвернуться, стать спиной к ветру, но нельзя — потеряешь ориентировку, будешь кружить, пока не замерзнешь. И ветер тоже кажется синим…
Они добрались до аэродрома только через семь часов. Козырев напоил их чаем. Глазков с Верой сидели у печки. Олег спрятался за барьером, потому что не мог же он сидеть в своих голубых кальсонах вместе со всеми.
Когда на аэродром пришел вездеход, Козырев показывал им все ту же «Карнавальную ночь», а они все трое спали.
10
Очередным рейсом из Москвы прилетел инспектор Жаров. В главке он курировал строительное управление Игрушечного, сейчас приехал собирать для какого-то доклада данные об организации социалистического соревнования на стройке.
В этот день Борисов дежурил по управлению и забыл послать за инспектором машину.
Поэтому Борисов сразу же попал к Жарову в немилость. Чаще всего инспектор старался не замечать Борисова, Вот и сейчас, приехав в роту буровзрывных работ проверять организацию соревнования, он ни о чем не спрашивал Борисова, а все время обращался к сержанту Охрименко. Впрочем, он знал, что Борисов здесь недавно и вообще человек в этой роте временный.
Сержант повел Шарова в ленинскую комнату, показал стенд, на котором были вывешены взводные и ротные обязательства.
— Так, с гласностью у вас, кажется, порядок, — сказал Жаров и сделал пометку в блокноте. — Ну, а как насчет индивидуальных обязательств?
— Все взяли.
— Все?
— Так точно.
— А где это зафиксировано?
— Та у меня ж! У канцелярии.
Приведя инспектора в канцелярию, сержант открыл шкаф и достал пухлую папку.
— Вот, побачьте.
Жаров развязал тесемки и высыпал на стол кучу тетрадных листочков. Пересчитав их, удивленно заметил:
— Действительно все. Молодцы! Ну, а наглядная агитация на объектах имеется?
— Та у нас же один объект, Муськин пуп. Звиняйте, Муськина гора.
— А там есть?
— Так точно.
— Я хочу посмотреть.
— Туда никак нельзя. Скоро рвать будем.
— Ну ладно, посмотрю потом.
Полистав протоколы комсомольских собраний и заседаний бюро, Жаров уехал.
11
Через четыре дня в Игрушечном приземлились сразу три самолета Ан-12. Этими самолетами буровзрывная рота должна была быть переброшена на другую стройку. Щедров приказал Борисову лететь вместе с ротой и на новой стройке ждать прибытия только что назначенного командиром роты майора Круглова. Майор вылетел из Москвы, но застрял где-то на перепутье.
Первый самолет забрал бурильные станки и взрывчатку. Началась погрузка во второй самолет, когда к Борисову подошел Охрименко: