Сиракузовы против Лапиных
Шрифт:
— Значит, для одних нужно, а для других не нужно? — с горечью и обидой сказал я, подразумевая под этим нас и обоих сидящих в фойе Сиракузовых.
— Посмотрите, как он мне грубит, — удивлённо сказала мама-Сиракузова. — Он мне так грубит… Пчёлы тебя никогда не кусали?
Всё мне стало ясно. Мало того, что она в кино нас не пустила, ещё хочет, чтобы нас пчёлы покусали.
«Самое время свет выключать», — подумал я.
— Зря ты ей нагрубил, — сказала Вера. — Может, их в кино пустили, чтобы обсохнуть…
— Пусть дома сохнут.
Мы словно чувствовали спиной обоих Сиракузовых.
— Теперь куда? — спросила Вера.
— На лодочную станцию, — ответил я.
Поскольку Сиракузовы находились в кино, значит, решил я, на лодочной станции нас не утопят.
Раньше, когда мы туда приходили, лодку нам давали, даже не спрашивая, хотим мы этого или не хотим; ясно было: хотим. Теперь же, едва мы приблизились, из-за берега вышел матрос Сёма и, зевнув, сказал:
— Всё, братцы, хана.
На Сёме была матросская тельняшка, полосы на которой шли почему-то вдоль, а не поперёк.
— Что — хана? — пугаясь, спросила Вера.
Мне доподлинно было известно, что она тоже собирается стать матросом и уже заранее изучила многие матросские выражения: например, «амба», «хана».
— А то и хана. Приказ вышел, — пояснил Сёма. — От вашего четвероюродного брата Коли. Лодку детям не давать. От воды держать их подальше.
Что-то внутри у меня дрогнуло, но я как можно спокойнее спросил:
— Приказ-то когда вышел?
— Сегодня. Утром, — уточнил Сёма. — Это, значит, когда вы в школе знаний набирались. Тут-то вас и подловили… — Но, увидев наши горестные лица, добавил: — Мне, конечно, не жаль: катайтесь… Но приказ есть приказ.
Он сказал это таким тоном, что сразу стало ясно: никогда прежде он никаких приказов не получал и теперь, получив, будет за этот приказ держаться.
— Ладно, Сёма, — сказали мы (мы действительно против него ничего не имели) и пошли вдоль берега, где за каждым встречным кустом нам опять чудились довольные физиономии обоих Сиракузовых.
Что ж, поработали они, надо прямо сказать, неплохо. В этом им нужно было отдать должное. Я даже не думал, что они смогут провернуть все свои угрозы за один день.
— В парикмахерскую пойдём? — деловито спросила Вера.
— Нет, — сказал я.
Во-первых, глупо являться в парикмахерскую стриженым, а во-вторых, даже если там ещё не побывали Сиракузовы, тётка Галина, увидав, что стричь нечего, законно скажет:
— А собственно говоря, зачем вы сюда пришли?
И невольно получится, что она заодно с Сиракузовыми. А мне и так было известно, что она подстригла уже и побрила (из-за биты) двух Сиракузовых, одного Каменева и одного Лапина.
Мы остановились посреди улицы, не зная, что делать дальше, и тут увидели знакомую машину: прямо на нас катил на своей «волге» дядя Борис.
— Останавливай его, — сказала Вера.
Я просигналил портфелем, и машина, скрипя и охая, остановилась.
— В чём дело? — высовываясь, спросил дядя Борис. Он был, как всегда, в кожаной тужурке, из-под которой выглядывал белоснежный воротничок; борода дяди Бориса подметала дверцу. — Говорите быстрее: я по вызову. Двойку получили? Поссорились?
— Хуже, — сказала Вера.
— Заговор, — уточнил я, влезая вслед за Верой в машину. — Это всё из-за Сиракузовых…
Вера уже перебралась, стукнувшись коленом о подъёмный винт, на переднее сиденье, и дядя Борис приказал ей потереть ушибленное место. Это была его любимая племянница, и он относился к ней даже лучше, чем ко мне.
— Они нам предъявили ультиматум, — пояснила Вера.
— Из-за палки? — сообразил дядя Борис. — Но ведь с палкой, по-моему, всё выяснено…
— Не всё, — сказала Вера. — И сегодня ультиматум уже начал действовать.
Тогда я, перебивая себя и Веру, объяснил ему, что за ультиматум предъявили нам Сиракузовы и как он уже начал действовать, и что за ультиматум предъявили мы, и почему наш ультиматум всё ещё не может начать действовать.
Дядя Борис вёл машину и, не перебивая, слушал, и мы уже начали думать, что он принимает нашу сторону и, если поднажать немного, поддержит наш ультиматум. То есть мы не надеялись, конечно, что он будет вместе с нами бегать по городу и выискивать, чем бы ещё уязвить Сиракузовых, но, уж во всяком случае, поддержит морально…
— Значит, война… — подъезжая к парикмахерской, сказал дядя Борис.
Машина остановилась.
— Война, — ответила Вера.
— Тогда тридцать семь копеек, — сказал дядя Борис.
— Что? — не понимая, спросила Вера и тоже, как дядя Борис, посмотрела на счётчик: счётчик, верно, показывал тридцать семь копеек.
— С вас тридцать семь копеек, — пояснил дядя Борис. — Вы, извините, воюете, а мне работать надо…
Признаться, такого его участия в нашем общем деле мы не ожидали. Негодуя, мы вышли и достали ему эти тридцать семь копеек. Он взял.
И тут из парикмахерской появилась тётка Галина, махнула нам рукой, на что мы категорически не ответили, села в машину и поехала.
— Пальто покупать поехала, — глядя ей вслед, сказала Вера. — С неё-то он не возьмёт тридцать семь копеек.
— Почему? — спросил я. — С нас-то ведь взял?
— Они, говорят, скоро поженятся, — подумав, пояснила Вера.
— Кто?! — не поверил я.
— Они. Ну, дядя Борис и… тётя Галина.
Это было уже чересчур, это как-то просто не укладывалось! Конечно, дядю Бориса она стригла чаще других, но…
— Брось врать, — сказал я. — Она держит их сторону, а он — нашу…
— Он уже перешёл на их сторону, — сказала Вера.
Она рассматривала своё колено, на котором скоро, вероятно, должен был появиться синяк.
«А ведь верно, — подумал я, — только что мы сами убедились, что он перешёл на их сторону…»
И мне стало грустно за дядю Бориса: мало того, что взял с нас тридцать семь копеек, но ещё и перебежал с этими деньгами на их сторону.
Теперь надо было думать не только о Сиракузовых, но ещё и о том, что делать с дядей Борисом.