«Сирены» атакуют
Шрифт:
Уродливые очкастые хари таращились на Сережку, а он пытался прочесть сквозь линзы противогазов свою судьбу.
Предводитель, в котором Остапенко угадал эсэсовца, доставившего их компанию на эсминец, шагнул вперед. За ним последовала другая фигура - похоже, это была женщина. Она держала поднос, накрытый знакомой белоснежной салфеткой. В амбулатории Валентине Сережка уже видел такие и знал, что под салфеткой прячется шприц. Когда оба приблизились, он резко выбросил ногу и ударил по подносу.
Конечно, Сережка не рассчитывал на удачу. Будущее неотвратимо. Он лишь надеялся,
Но Остапенко был неловок, да и силенок все еще оставалось маловато. Пятка скользнула по самому краю подноса; тот подпрыгнул, что-то звякнуло под салфеткой; женщина увернулась, а эсэсовец механически влепил Сережке звонкую оплеуху, от которой тот опрокинулся навзничь.
Остальные перебросились несколькими словами, которых Остапенко, конечно же, не понял. Судя по всему, визитеры развеселились.
Один из них даже начал притоптывать ногой, выстукивая марш. Женщина сняла салфетку и присела на койку, покуда другой мужчина крепко удерживал Сережку за плечи. Сам же предводитель критически осмотрел шприц, протер спиртом локтевую вену.
– Господа, возможно, мы присутствуем при историческом событии, - объявил Месснер.
– Великие свершения начинались с пустяков. Даже если мы не получим внятного результата, мы делаем первый шаг…
Он ввел раствор.
– Инфекция, введенная внутривенно, почти неизбежно приводит к фатальным последствиям, - заметил Берг.
– Может быть, вы напрасно отказались от подкожного впрыскивания?
– Мы работаем по максимуму, - напомнил Месснер.
– Какая разница, на чем изучать эффект - на общем сепсисе или на классической картине…
– С этим можно поспорить, - не унимался старый мерзавец.
– Классическая картина - тот же контроль.
– Мы с вами не в научных кулуарах, - отрезал штурмбанфюрер.
– Идет война.
Он пристально всмотрелся в Сережкины зрачки. Остапенко дернулся и вдруг задрожал крупной дрожью.
– Хлористый кальций, быстро, - приказал Месснер, вставая и не собираясь утруждать себя рутинными процедурами.
Женщина быстро наполнила новый шприц.
– Разве мы не должны предоставить событиям развиваться своим чередом?
– глухо осведомился из-под маски Моргенкопф.
– Должны, вы правы. Однако, как вы видите, у подопытного стремительно развивается токсико-аллергический шок; если он умрет, мы ничего не узнаем о динамике патологии. Глядите, он может прямо сейчас сдохнуть от отека гортани.
– Но ведь шок и есть своего рода динамика…
– От нас ждут другого, - отрезал Месснер.
– Помолчите, Моргенкопф. За ход эксперимента отвечаю я. Доктор Лессинг, держите наготове адреналин. При необходимости будете колоть в сердце.
Эти слова повергли Сережку в больший шок, чем микробная взвесь. Он хорошо знал, чем заканчиваются инъекции в сердце. Пять минут назад он хотел умереть, а сейчас вдруг понял, что отчаянно хочет выжить. Он понятия не имел, что введенный в сердце адреналин не останавливает жизнь, а возвращает ее.
И он попытался мобилизовать все силы, чтобы малопонятная необходимость не наступила.
Врачебная делегация наблюдала за его состоянием добрых полчаса, пока Месснер не решил, что непосредственная угроза миновала.
– Вот теперь мы положимся на Божью волю, - изрек он.
Оставив Остапенко на попечение Анны Лессинг, которой было строго предписано не отходить от особи ни на шаг, Месснер навестил больных из кают, находившихся справа от Сережкиной.
Эти каюты особенно занимали его воображение.
Левые не несли в себе ничего принципиально нового - кроме того, там было довольно опасно находиться. Они, как и камера Остапенко, были превращены в герметичные боксы; там приходилось вести себя с предельной осмотрительностью. С особо опасными инфекциями не шутят. Но клиника этих заболеваний была давно изучена, и Месснер наблюдал лишь явления, давно описанные в медицинской литературе. Дохли, как по учебнику.
В правом же крыле начиналось неизведанное.
Прежде чем попасть туда, Месснер прошел санобработку. Система боксов распространялась и на внешний проход; без этой процедуры попасть на «чистую» половину было невозможно.
Чистота, конечно, оставалась сомнительной.
Изучение воздействия радиации на человека и в самом деле пребывало в зачаточном состоянии. Месснер плохо разбирался в таких вещах, как радиация наведенная, и не мог с уверенностью судить, насколько опасными являются манипуляции с подопытным материалом.
Поэтому «лучевиков» посещали с соблюдением тех же мер безопасности, что и инфекционных больных. А после посещения проходили дезактивацию.
Все это было довольно муторно, бесконечное мытье надоедало, и Месснер со временем утратил первоначальный энтузиазм. Ему все чаще казалось, что обезумевшая нацистская верхушка цепляется за миражи, не брезгуя псевдонаучными изысканиями. В самом деле - что это за группа, восемь человек? Тысяча восемь! Вот это было бы дело, это уже статистика. Еще большой вопрос, дадут ли ему новых, когда передохнут эти. Как говорят ученые, нерепрезентативная выборка. Любой результат можно счесть казуистикой. Какие бы выводы ни были сделаны, их засмеют на любом ученом совете - если только сверху не поступит команда заткнуться.
Размышляя об этих невеселых вещах, Месснер вышел из душевой и равнодушно отсалютовал охранникам, выкинув руку в нацистском приветствии.
Потом он вошел в первую камеру и мрачно воззрился на покрытое язвами, привязанное к койке существо. Девчонка была почти совершенно лысая и вяло металась в бреду. В камере остро пахло рвотой, но Месснер был в противогазе и не уловил запаха. Проверив жизненные показатели умирающей, он мысленно сделал записи в отчете и направился в следующую «палату».
Он не делал записей на бумаге, так как в опасной зоне такая практика считалась недопустимой, и обработка привела бы бумаги в негодность.