Сириус. История любви и разлада

Стэплдон Олаф

Томас улыбнулся и встал, собравшись идти спать. Проходя мимо Сириуса, он дружески потянул его за ухо.

— Ну, все великие вопросы в конечном счет заводят в дебри. Возможно, ошибаемся мы оба.

Спрыгивая с кушетки, Сириус вдруг сообразил, что его в который раз увели от главной темы, а он ведь хотел говорить о будущем.

— Одно точно, — сказал он. — Пасти овец — не мое дело, к мне не приходится выбирать между карьерами пастушьей и лабораторной собаки. Все дело в духе.

Томас остановился.

— Пусть будет так, — ответил он с уважением, под которым скрывалась не ускользнувшая от Сириуса насмешка. — Твое дело — дух. — Выдержав паузу, он добавил с дружеским ехидством: — Надо бы зачислить тебя на богословский факультет.

Сириус негодующе фыркнул.

— Нет, мне не нужны старые религиозные сказки. Я ищу правды.

И, поняв, что сказал что-то не то, он коснулся руки хозяина.

— Боюсь, что я развиваюсь не в соответствии с планом. Но, если я действительно личность, разве можно ожидать от меня соответствия? Зачем ты создал меня, не создав мира, где я мог бы жить? Это как если бы бог создал Адама, не позаботившись ни об Эдеме, ни о Еве. Думается, быть мной будет ужасно сложно.

Томас опустил ладонь на голову собаке. Они стояли, глядя в догорающий огонь. И человек сказал собаке:

— Моя вина, что ты — больше, чем собака. Это мое вмешательство пробудило в тебе «дух», как ты его называешь.

Я обещаю, что сделаю для тебя все, что могу. А теперь пойдем спать.

Глава 7

Сириус-волк

Томас сумел уговорить Сириуса закончить год у Пага, с маккиавеллиевским коварством внушив, что это будет бесценный «духовный опыт». Так оно и было. Сириус, приняв роль обычной пастушьей собаки, вел жизнь спартанца, аскета. Случались времена унылой, мучительной, непосильной работы. Люди и собаки возвращались усталыми до смерти, не годными ни на что, кроме ужина и сна. Но выпадали и дни, когда на ферме не требовалось работы, выполнимой без рук. Тогда Сириус полеживал, притворяясь спящим, а на деле отчаянно пытаясь размышлять о людях и о себе, выделить в каждом — дух. В этом деле он ни разу не преуспел.

С Пагом, уже практически посвященным в тайну Сириуса, Томас договорился, что пес будет работать более или менее по тому же расписанию, что работники-люди, чтобы у него оставалось время забежать домой и позаниматься. Слово: «занятия» конечно, не прозвучало, однако Паг, понимающе подмигнув, согласился.

Походы по крутым холмам все труднее давались стареющему фермеру, и валлиец все больше доверял Сириусу. Он заказал седельнику две пары маленьких переметных сумок, закреплявшихся на собачьей спине, и наполнил их лекарствами, мазями и бинтами. Теперь Сириус мог лечить заболевшую далеко от дома овцу и без помощи Пага. Сопровождавший Сириуса Идвал признал в нем вожака. Вдвоем собаки целыми днями осматривали стадо. Загоняли часть овец в загоны на пустоши, и Сириус проверял каждую на предмет копытной гнили и мушиных укусов. Беспокойных животных, норовивших достать зубами собственную спину, отделяли, чтобы лечить от паразитов. Сириус, как и человек на его месте, брезговал сдирать личинок зубами и очищать рану языком, но работа есть работа. Постоянные осмотры и обработка пострадавших при первых признаках нездоровья сводили к минимуму тяжелые случаи, требовавшие для лечения чутких пальцев человека. Впрочем, часть больных овец неизбежно обнаруживалась лишь тогда, когда инфекция уже заходила далеко. Эти нуждались в помощи людей. Очень редко Сириус натыкался на отцу, лежащую без сна, с большими открытыми ранами, кишащими червями. К таким приходилось срочно приводить человека, иначе овца гибла. Паг, кстати сказать, перелил все лекарства и мази и банки с такими крышками, которые Сириус легко мог открыть.

В сезон стрижки все стадо надо было по частям перегонять вниз, в овчарни, где их принимали полдюжины стригалей, перебиравшихся с фермы на ферму. О том, чтобы освоить саму стрижку, Сириусу и мечтать не приходилось. Разлучить овцу с ее шерстью могли лишь человеческие руки или механические приспособления. Сириусу оставалось с завистливой грустью смотреть на ловкую работу стригалей. Иногда зажатая между коленями овца начинала биться, особенно, если ей прищемляли кожу и на кремовой шерсти проступали красные пятнышки, но чаще ножницы проходили над телом так свободно, словно просто снимали с животного шубу. Блестящая шерсть волнами ложилась на пол, а голая, мосластая овца с удивленным блеянием убегала наружу.

Эти последние месяцы у Пага Сириус был очень занят, но его не оставляло подавленное волнение и внутренние конфликты. Он с радостью ждал освобождения от службы, но и, вопреки себе, жалел о разлуке с Патом. Он проникся живым интересом и настоящей любовью к фермеру. Бросить его казалось псу подлостью. Кембридж же манил новизной и встречами со множеством людей, однако у пса хватало воображения, чтобы представить, какой неподходящей окажется для него городская жизнь.

Еще одно противоречие мучило его все сильнее: нескончаемый конфликт отношений с доминирующим на планете видом. Сириус постоянно чувствовал, что он и человек — два разных полюса, и в то же время тождественны по сути. Тогда эта тревога еще не оформилась в его душе, не сфокусировалась в отчетливую мысль. Но биограф, объясняя томившее его и смутное еще отчаяние, должен описать эту проблем) — с ясностью, недостижимой тогда для Сириуса.

Людей было много, а он — один. Они пришли на землю миллион лет назад и, в конечном счете, полностью завладели ею. А он? Мало того, что он сам — целиком создание человека. Весь род собак создан людьми. Только волки сохранили независимость, но волки уже превратились в романтический пережиток и никогда больше не будут внушать человеку настоящего страха. Мало-помалу, за этот миллион лет люди выработали собственный способ существования, вершиной которого стала их цивилизация. Их достойные зависти руки строили сперва грубые укрытия из веток, потом шалашные поселки, позже — крепкие каменные дома, города, железные дороги. Сочетая ловкость рук с остротой зрения, они создали бесчисленные ухищрения: от микроскопов до военных кораблей и самолетов. Они открыли для себя так много: от электронов до галактик. Они написали миллионы книг и читали их с такой легкость, с какой он сам шел по следу туманным утром. Часть этих книг необходимо прочитать и ему, Сириусу, потому что в них содержится истина или ее осколки.

А он, со своими неуклюжими лапами и слабым зрением, никогда не создаст ничего, достойного мозга, полученного трудами Томаса. Все, что стоило знать, было создано человеческим родом. Все, что знал Сириус, он узнал от людей. Любовь к искусству, мудрость, «гуманнизм»! Господи, если бы мудрость крылась в «собачизме»! Для него не найдется иной цели в жизни, кроме как помогать в меру сил в великих трудах человека, будь то скромный труд пастуха или задуманная для него Томасом карьера музейного экспоната и младшего из младших научных сотрудников. Для него не существовало мудрости, кроме чуждой мудрости людей, и не было настоящей любви, кроме мучительной любви к чуждым двуногим созданиям. Разве что Томас со временем произведет подобных Сириусу существ, которых он сможет полюбить? Но те будут так молоды…

Именно человеческий род показал ему, что такое любовь: нежная забота, ласковые руки, утешительные голоса.

Его верная, по-собачьи преданная приемная мать всегда любила его как родное дитя — или разница между ним и родными была так мала, что ни она, ни Плакси, а только Сириус с его обостренным зрением и нюхом мог эту разницу уловить. Он не обижался — различие крылось не в самой любви, а в подспудном материнском инстинкте. Да и Томас — да, Томас тоже показал ему, что такое любовь но уже иная — товарищество между мужчинами. Конечно, свою науку Томас любил куда сильней. Возможно, он с готовностью подверг бы живое существо любым мучениям, телесным или душевным, ради прогресса науки, ради своей творческой работы. Но так и должно быть. Таков, может быть, сам Бог, если бог существует. Или нет? Не таков?

Так или иначе, этот подход был понятен Сириусу. А суть любви, ее тесную взаимозависимость и общность, он обрел не с Томасом и не с Элизабет, а с Плакси. И при этом, странное дело, мысль о Плакси нередко пробуждала в нем мятеж против владычества человека.

В то лето на ферме Сириус много думал об отношениях с Плакси. При новой встрече он заметил, что время и разница в опыте углубили разрыв между ним и девушкой. Они по-прежнему нуждались друг в друге и тянулись друг к другу, но только, чтобы вновь разойтись, каждый в свою жизнь. Воистину’ странные отношения установились у них с Плакси! Они были так различны по природным свойством, и так сходны в жизненном опыте и духовной сути. Но теперь они расходились, как звезды, что, притянувшись друг к другу и миновав столкновение, разлетаются, каждая к своему небесному полюсу. Словом, как же он ее любил, и как же, под настроение, не переставая любить, ненавидел! Природный запах Плакси не пьянил Сириуса, как манящий аромат суки. В природе, в джунглях, свойственный человеку залах, возможно, внушил бы ему отвращение, как вонь павиана. Конечно, это был приобретенный вкус, но приобретенный так рано, что любовь к ее запаху стала для него второй натурой, затмившей первую, и теперь, хотя бы дурманящий запах суки и увел его на время от Плакси Сириус неизменно возвращался к ней. Он чувствовал в девушке средоточие своей жизни, а она в нем своей. Однако их неумолимо разносило в стороны. Для этих двоих не было общего будущего. Уже сейчас — как утомляли Сириуса ее болтовня о школе, ее скучнейшие безнадежные романы! (Зачем человеку понадобилось это нелепое отношение к сексу! Сириуса тошнило от этих глупостей!) И еще мерзкие искусственные ароматы, которыми она стала душиться в извращенном стремлении скрыть собственный, здоровый и любимый Сириусом запах!