Сирокко меняет цвет снега

ЧАСТЬ

I

Он ушёл третьего августа 2011 года.

В этот день была годовщина смерти моей матери. Она умерла год назад, выпав из окна моей квартиры на седьмом этаже. Это был несчастный случай. Мама мыла окно на кухне, встав на подоконник, и, оступившись, упала. Так звучала официальная версия гибели Марианны Дмитриевны Голицыной. Ей был пятьдесят один год.

Для годовщины я выбрал небольшой ресторан в центре города. Здесь была хорошая кухня и приятное обслуживание. Я сделал заказ на тридцать человек. Кроме нас, семьи, на годовщину смерти были приглашены её бывшие

коллеги, дальние родственники, друзья и знакомые. С некоторыми из них я впервые познакомился на похоронах. У Марианны не было друзей, а те, кто проходил под этой категорией, были, скорее, знакомые, с которыми ей приходилось часто видеться.

Я догадывался, что будут пустые места, но не ожидал, что так много.

– Поль, где люди? – спросил я сестру, которая обзванивала приглашенных.

– Придут скоро, – ответила она и добавила: – Не включай адвоката, Погодин! В своих судах будешь хорохориться.

Мы подождали четверть часа и начали при полупустом зале. После поминальных слов и эпитафии приглашённые накинулись на еду, словно дружная колония термитов после продолжительной голодовки. Необъятная мамина соседка, Виталина Прокофьевна, правящая царица термитов, с одинаково короткими промежутками щёлкала вставной челюстью. Она любила делать маме комплименты, а за глаза называла её графинькой. К щёлканью иногда добавлялись затяжные вздохи Сергея Васильевича, очень дальнего родственника, налегавшего на салями. Остальные приглашённые уничтожали еду и напитки, молча уткнувшись в тарелку и не отвлекаясь на раздражители.

Я опрокинул вторую стопку и снял очки, чтобы размыть очертания происходящего. Поля тоже не вписывалась в общую картину термитника: она никак не могла закончить с лапшой, нарезая круги в тарелке ложкой, но не поднося прибор ко рту. Наверное, если бы мы с сестрой были членистоногими, то наши собратья давно бы откусили нам голову или с позором изгнали из термитного гнезда.

– Ты позвонила ему, Поль? – спросил я.

– Кому?

– Ты знаешь…

– Папаше твоему я не дозвонилась. Небось номер сменил или…

– Лучше, так даже лучше, – перебил я сестру.

Я был уверен, что отец не придёт. Но, наблюдая за всеми этими людьми, которых пригласили сюда ради приличия и которые вряд ли оставили хоть какой-то след в душе моей мамы, я ругал себя за то, что не позвонил ему сам. Несмотря на то что родители почти не общались на протяжении двадцати лет, на его безразличие к нам и пристрастие к спиртному, Погодину следовало бы быть здесь. Ведь он когда-то любил Марианну. Но на её похоронах я его не видел.

После горячего термитник оживился и началось бурное обсуждение политики и ток-шоу. Сытые насекомые спорили, ругались и едва не начали отрывать усики и лапки всем тем, кто не разделял их мнения. От шипения у меня разболелась голова, поэтому я встал из-за стола и отправился подышать на свежий воздух. Как только я оказался на крыльце ресторана, перед глазами запрыгали чёрные точки, которые становились всё крупнее и в конце концов образовали огромное пятно. Я схватился за деревянные перила, но не удержался и рухнул на ступеньки.

Со мною было что-то не так.

Я очнулся пару минут назад в душном помещении. На соседней койке справа лежал молодой мужчина, которому врач аккуратно разрезал окровавленную рубашку. Слева от меня – лысый старик. Он кашлял и издавал непонятные звуки. В помещении были ещё койки, но я не видел, кто лежал на них. У меня заканчивалась капельница, а катетер впивался в вену. Голова была готова разорваться на части.

Меня не покидало странное ощущение. Я сжал кулаки и пошевелил пальцами ног – я не был парализован. Врач склонился над окровавленным мужчиной и начал что-то объяснять медсестре. Я представил, как этот несчастный, ещё в чистой рубашке и отглаженных брюках, садился за руль своего серебристого «рено» где-нибудь на Кирова или на Московской. Врач разговаривал с медсестрой. Я слышал

их. Я пытался сконцентрироваться. Да, я отчетливо слышал речь обоих, но не понимал ни слова. Головная боль стала невыносимой. Я закрыл глаза и отключился.

Когда только сознание вернулось, передо мной замаячило веснушчатое лицо врача. Он улыбнулся и что-то сказал. Я ничего не ответил.

– Дмитрий Альбертович…

– Д… дми… Дмит-рий… Дмитрий! – перебил я его.

Врач нахмурил белёсые брови и договорил свою фразу, растягивая слова.

Я покачал головой.

Тогда он показал жестом, что мне нужно поднять обе руки. Я без труда выполнил этот трюк. Затем мне нужно было улыбнуться – тоже пожалуйста. В это время медсестра подошла к старику, чтобы поменять капельницу, и заговорила с ним. Я повернул голову в их сторону и прислушался. Врач склонился надо мной, и наши взгляды встретились. В глазах зарябило от его веснушек.

– Нихт ферштее 1 , – прошептал я.

Врач поднял брови и молчал. Старик что-то ответил медсестре – она рассмеялась.

– Нихт ферштеее… Нихт ферштее!.. – закричал я.

Вдруг старик повернул ко мне свою лысую голову и рявкнул:

– Айн, цвай, драй 2 !

Медсестра и врач переглянулись. Старик затараторил без остановки.

Я слышал звуки. Мой мозг должен был их складывать в хорошо знакомые слова, отделять их друг от друга, улавливать малейшие изменения интонации. Мозг должен был всё это делать. Что было проще! Я слышал звуки. Грохот. Шум. Вибрации. Но они не превращались в слова. Звуки лились на меня холодным потоком. Они заполняли пространство и пытались выдавить меня из реанимации, больницы, мира. Я закрыл лицо руками:

– Штоп… штоп!

Наконец старик замолчал. Он, врач и медсестра смотрели на меня, не моргая.

– Дойч… – прошипел кто-то в дальнем углу на противоположной стороне.

Моё сердце заколотилось с бешеной скоростью, конечности судорожно задергались, я начал задыхаться. Врач что-то крикнул – комната мгновенно пришла в движение. Мне сделали укол – я вновь провалился в чёрную бездну.

Пробуждение не добавило ясности.

Словно улитка, я спрятался в своём невидимом панцире и почти не реагировал на происходящее вокруг. В голове мелькали картинки. Мне хотелось вскочить с койки, закричать что есть сил и начать крушить всё вокруг. Потом я бы выбежал на улицу и проверил, по-прежнему ли я в Пензе или же меня похитили и увезли в какую-нибудь секретную лабораторию. Но у меня не было ни сил, ни смелости сделать то, что мне очень хотелось.

Забор крови. КТ. Ещё один врач. Другой. Меня о чём-то спрашивали. Потом ещё раз, только медленно, очень медленно. Всё было бесполезно: я пожимал плечами. На всякий случай я произнес своё полное имя. Врач кивнул. У меня опять начались судороги. Кажется, мне поменяли капельницу. Скорее всего, в ней было успокоительное.

Тощий паренёк с гипсом на правой руке переводил для меня слова врача на немецкий и вдохновленно жестикулировал. Благодаря его стараниям я понял, что у меня случилось кровоизлияние в мозг, инсульт, который вызвал расстройство речи – афазию. При слове «афазия» я представил себе полуобнаженную греческую богиню, которая мчалась на колеснице и грозила указательным пальцем направо и налево: так она карала безумием тех, кто её прогневал. Я улыбнулся, когда воображаемая красавица пронеслась мимо меня, но тут же опомнился и сделал серьёзное лицо.