Сирокко меняет цвет снега
Шрифт:
В голове рождались десятки вопросов, многие из которых я пытался сформулировать и задать своим врачам. Многие из них остались без ответа.
Лехнер и Нойман попросили меня быть терпеливым и не отчаиваться: они советовались по поводу моему случая с коллегами из России, США, Израиля. Нойман часто напоминал мне про их бывшего пациента, к которому немецкий вернулся через несколько месяцев.
Я верил своим врачам и держал в голове двухнедельный дедлайн, но это не спасало меня от мигреней и панических атак. Очередные анализы показали, что
6
В один из бесконечных дней в клинике Ш. Нойман зашел ко мне в палату около шести вечера и предложил прогуляться по городу. Мы поужинали в маленьком ресторанчике на берегу Шпрее и отправились пешком до Александрплац.
По дороге Нойман рассказывал про достопримечательности Берлина, которые мне обязательно нужно посетить. Иногда он переходил на русский. Я прислушивался, но уже через пару минут качал головой: я узнавал родной язык на слух, но смысл сказанного оставался загадкой. В конце концов я так устал, что попросил Ноймана о перерыве – мы продолжили прогулку в долгожданной тишине.
Я смотрел на Берлин и не мог отвести от него глаз. Пестрые ресторанчики по берегам Шпрее, улыбки их гостей всевозможных национальностей, пенящиеся бокалы с надписью Berliner и восторженные крики с переполненных паромов – таким я впервые увидел и услышал этот город. Не облекая свои мысли в форму, я впитывал его образы и наслаждался ими. Я наконец-то увидел, что есть жизнь за стенами Ш., где меня обследовали вдоль и поперёк и где я из человека превратился в подопытную крысу с номерком на лапе. Мне захотелось сбежать от Ноймана, слиться с берлинским пейзажем и навсегда покинуть стены неприступной крепости Ш. Наверное, доктор заметил это безумное желание в моих глазах, потому что вдруг схватил меня за руку.
– Завтра после обеда придёт психолог и побеседует с вами, – сказал он.
– Мне дадут что-нибудь, кроме аспирина?
Нойман ответил на мой вопрос, но я не разобрал его немецких слов. Впереди возник силуэт телевизионной башни – мы приближались к Александрплац. Движение в этой части города было хаотичным: толпы прохожих ныряли и выныривали из катакомб метро, торопясь домой после рабочего дня. Мы зашли в здание и сели на эс-бан в сторону Центрального вокзала. По пути Нойман рассказал мне, что на нижних этажах телевышки есть фитнес-клуб.
От вокзала мы прогулялись пешком до клиники Ш. Врач проводил меня до двери моей палаты, попрощался и отправился к своей семье. Я лег на свою койку и полистал словарь дойч-дойч. Перед сном я мысленно повторил свой путь от клиники Ш. до Александерплац и даже зашёл посмотреть фитнес-клуб в телевышке. Впервые после инсульта я ощутил, что моя жизнь продолжается, несмотря ни на что. В конце концов русский мог вернуться ко мне в любую минуту. Даже этой ночью или завтра утром.
Я заснул в обнимку с этой мыслью.
Ранним утром меня разбудили крики пациента
7
Я несколько раз мысленно собирал свой чемодан и садился на эс-бан, следовавший в направлении аэропорта Шёнефельд. Но так и не улетел.
Началась моя третья неделя в Берлине. Бесконечные анализы и обследования не помогли Нойману и Лехнеру приблизиться к разгадке головоломки – русский не возвращался, а я по-прежнему лишь глотал аспирин.
– В Берлине каждый третий иностранец, – как-то сказал мне Лехнер.
Поначалу мне было трудно поверить в эту статистику, но всё чаще и дольше оказываясь за пределами Ш., я находил ей подтверждение. Берлин был гигантским котлом, в котором варились сотни культур со всей планеты. Я предполагал, что эта масса порой доходила до точки кипения и выплёскивалась на плиту, но со стороны процесс приготовления мультикультурного продукта выглядел мирно и даже занимательно.
Немец с огромным рюкзаком поцеловал при встрече высокую мулатку с копной дред на голове. Незнакомцы вскочили на велосипеды, а по дороге к ним присоединился их друг азиат. Это была лишь одна из многих картин «мульти-культи», которые я постоянно наблюдал в этом городе. Я всё ещё плохо разбирался в национальностях, поэтому мне было трудно определить, из какой точно страны были мулатка и азиат. Немцев я научился вычислять почти безошибочно.
– Если хотите, мы можем подыскать для вас курс немецкого. Он будет оплачен в рамках нашего исследования, – эти слова тоже принадлежали Лехнеру.
Нойман занимался со мной русским. За несколько дней я освоил кириллицу, выучил с десяток существительных и научился спрягать глагол «читать». По сравнению с этим набором знаний мой немецкий находился на недосягаемой высоте. К тому же меня не покидала мысль, что родной язык должен скоро вернуться – через неделю, месяц или, на худой конец, через несколько месяцев, как в случае с немецким пациентом. Мне казалось невероятным овладеть русским с нуля так, чтобы снова вернуться в профессию, да ещё и за короткое время.
К сожалению, Нойман подтвердил моё предположение, но всё же настаивал на том, чтобы я продолжал заниматься с ним русским. А я смотрел на кириллицу и, словно маленький ребенок, который пока не умеет читать, злился на буквы: как же так получилось, что я их не помнил и не мог сложить в знакомые слова?
Мысль о возвращении в Пензу стала невыносимой. Если в Берлине я был иностранцем, то есть каждым третьим, то кем я был в родном городе? Больным, умственно отсталым, бывшим адвокатом, родственником-обузой? Я не хотел носить ни один из этих титулов, и мне лучше было подольше оставаться «на лечении за границей».