Сирокко меняет цвет снега

Абрамова Марина Вадимовна

В ответ на мой вопрос туринская девчонка всплеснула руками и рассмеялась. Мне ничего не оставалось, как повторить её жест и улыбнуться.

– Я не люблю прятаться, – ответила она на немецком с тяжёлым итальянским акцентом, потряхивая правой рукой, сложив пальцы в форме лодочки – таким образом подражая общепринятому образу эмоциональной макаронницы.

– Вот теперь верю, что ты настоящая итальянка! – подыграл я.

Мы говорили ни о чём и смеялись. Словно я забыл о Пензе, клинике Ш., афазии и даже о берлинском дожде за окном, который грозил перерасти в ливень. Я не подбирал слова, а говорил первое, что приходило мне в голову, пусть и догадываясь наперёд, что выдам очередную

глупость. Я слушал её правильный, почти без акцента, хох-дойч, рассматривал волнистые волосы, выбившиеся из высокого пучка, и пытался привыкнуть к её обжигающему взгляду. Мне больше не хотелось убежать с ней на край света – ведь, кажется, мы уже были там.

Анна принесла два кофе без молока. В кафе было принято забирать заказ рядом с кассой, но для нас она сделала исключение. Поставив перед нами чашки, испанка поторопилась вернуться к прилавку. Лаура сделал маленький глоток:

– Знаю, Анна очень старалась… Но этот кофе… Этот кофе…

– Не итальянский? – спросил я.

– Да… Может, дело в бобах. Нет, не только в них. Ты выпьешь мой, чтобы не расстраивать её? Я заплачу за оба.

После инсульта мне была прописана диета, в которую кофе, конечно, не входил. Рискуя жизнью, я пообещал выпить обе чашки и не согласился, чтобы Лаура заплатила за них.

В половине третьего дня у меня был термин 5 на очередное обследование в клинике Ш. под пристальным контролем лечащих врачей. На прощание Лаура поцеловала меня в щеку – я вдохнул цветочный аромат её кожи и невольно сжал её руку. Мне не хотелось возвращаться в больничный мир Ш., где царствовал фимиам дезинфицирующего средства, и я не двигался с места. Туринская девчонка вопросительно посмотрела на меня: она ждала, когда я наконец-то отпущу её руку, но я ничего не мог поделать с собой.

5

Запись (нем.).

– Чао, Лаура! – наконец сказал я, и мой разум освободил её руку.

– Лора, – в который раз поправила она меня и улыбнулась.

Небо над городом просветлело, но я всё-таки оставил итальянке свой зонт.

12

Сегодня на курсе мы писали диктант. Семь человек напряженно склонились над листком бумаги и выводили немецкие слова. Наша Инес переминалась с ноги на ногу и часто останавливалась, желая убедиться, что никто из нас не отстал. Текст был легким. Я был уверен, что правильно расслышал все слова с первого раза.

Справа от меня сидела Майя. Она иногда заглядывала в мой листок, сверяла написанное со своим вариантом и вносила исправления. Майя списывала так осторожно, что её ни разу не поймала строгая Инес. Когда же китаянка замечала, что я смотрю на неё, она изображала свою знаменитую полуулыбку с прищуриванием – я подмигивал ей в ответ.

По левую руку от меня вздыхал над каждым словом Набил. Со стороны могло показаться, что он переписывал историю человечества и каждая ошибка в его летописи могла привести к непоправимым последствиям в судьбе нашего рода. Тунисец иногда проговаривал написанное шёпотом и задумчиво втягивал воздух ноздрями, так что они увеличивались вдвое. Инес пару раз сделала ему замечание, когда его шипение становилось слишком громким и мешало классу.

Диктант длился всего минут двадцать – двадцать пять, но для большинства из нас он стал главным событием дня. Перед сдачей работы у нас осталось несколько минут, чтобы пробежать глазами по листу, проверить слова и

навести последний блеск. Я по-прежнему был уверен, что не сделал ни одной орфографической ошибки. За пунктуацию в немецком можно было не волноваться: она была несложной, и нам было достаточно ставить точки в конце предложений и запятые в середине сложных.

Майя сдала свой диктант раньше всех. Она улыбнулась мне ещё раз перед уходом, наверное, желая поблагодарить. Я снова подмигнул этой загадочной юной скрипачке из Чэнду. Набил по-прежнему колдовал над своим листком. В какой-то момент мне показалось, что у него может случиться инфаркт. Чтобы предотвратить несчастье, я вырвал диктант из его рук и вместе со своим протянул Инес. Тунисец облегчённо вздохнул и похлопал меня по плечу.

Единственной в группе, кто не сдал свою работу, оставалась Лаура. Она задумчиво, закусив нижнюю губу, водила ручкой по листку. На её щеках незаметно проступил румянец. Но вот наконец она тихо воскликнула «финито!» и отдала листок Инес.

Меня радовал тот факт, что не один только я переживал за свою успеваемость на курсе. Дойч стал важной частью нашей жизни, и он не только помогал нам интегрироваться в чужой стране, но и изменял нас самих. Каждое новое правило, слово или фраза на немецком, которые мы усердно старались запомнить и применить, поселялись и в наших душах.

Дойч наполнял мое существование смыслом, и я цеплялся за эту соломинку, пытаясь удержаться на краю бездны.

После занятия мы отправились есть суши в новый китайский ресторан, спрятанный между мостовых опор станции Хаккешер-Маркт. Лаура увидела это заведение на Групоне 6 , и наша группа скинулась на ваучер. По дороге мы обсуждали диктант. Наш разговор плавно перешёл в жаркую дискуссию о муравьях – именно о них был сегодняшний текст.

– Муравьи – коммунисты, – сказал я.

6

Купонный сайт.

– С вождём-самкой? – усмехнулся Набил.

– Какой вождь! Бедная самка рожает целыми днями! – возразила Анна.

– А самцы? Пашут как проклятые.

– И ничего не могут изменить, – продолжил я мысль Набила.

– А может, их всё устраивает? У них ведь есть цель. К тому же они каждый день путешествуют по лесу, – рассмеялась Лаура и взяла меня под руку.

– Но каждый вечер возвращаются в свой муравейник, – ответил я.

Наверное, каждый из нас поблагодарил про себя своего Бога за то, что мы наконец-то добрались до ресторана и оставили насекомых в покое.

На следующий день Инес раздала наши диктанты с оценками. Я увидел на своём листке двойку и содрогнулся – это был старый рефлекс со школьных времен, ведь я всё ещё помнил, что означала в те времена эта цифра. Но в Германии была противоположная система оценок: лучшая – единица, худшая – четверка или даже пятерка. Когда я вспомнил об этом, то снова содрогнулся, ведь я был так уверен в каждом написанном слове. Я впился глазами в свой диктант и долго рассматривал то, что подчеркнула красным Инес. Четыре промаха. В общем, неплохо для слушателя курса, у которого есть родной язык и которым он владеет значительно лучше. Но это, к сожалению, была не моя история. Мне было обидно сделать четыре ошибки в небольшом тексте, написанном на единственном языке, который был в моем распоряжении. Однако муравьям досталось куда больше. По моей воле они переселились из расщелины («H"ohle») дерева прямо в ад («H"olle»). Вот, что может случиться, если не обратить должного внимания на длину звука «о» с двумя точками сверху в немецком языке.