Сирокко меняет цвет снега
Шрифт:
– La felicita – вот тебе итальянское счастье, – сказала Лаура на прощание и поцеловала меня в шею.
15
Вечером воскресенья я ехал от неё в свой Веддинг с пересадкой на «Гезундбруннен». В переходе пьяный старик играл на аккордеоне. Я хорошо знал эту мелодию. Она звучала в Пензе много раз. Я встал рядом с музыкантом и попытался вспомнить, где и когда слышал её в последний раз. Мне вдруг показалось, что она звучала там, дома, всегда. Это был лейтмотив моей жизни. Но старик путал ноты. Его скрюченные пальцы мучили мелодию. Как только
Я бежал по незнакомым улицам, пока мне хватало сил. Раза два меня чуть не сбили велосипедисты. Я пожалел, что не отдал старику все свои деньги. Кто знает, может, он был колдуном и мог бы вернуть мне его? Мне только и оставалось, что верить в сказки. Я присел на корточки и зажмурился. Голоса в голове кричали:
– Сервус, тезоро! Ви гейтс дир? Айне Шриппе? Цво? Вохер коммст ду? Тезоро, битте, антворте! Лиеба дёнер? Унд Хаусауфгабе гемахт, Зербино?! Сервус 9 !
9
Привет, милый! Как дела? Одну булочку? Две? Откуда ты? Милый, ответь-ка, пожалуйста! Лучше дёнер? А домашку сделал, Зербино?! Пока! (нем.)
Стоило мне открыть глаза, как передо мной выросла трехметровая витрина, подсвеченная круглыми лампами. Оттуда на меня высокомерно поглядывали бутылки дорогого виски, рома, вина, шнапса и чего-то ещё, что я не мог прочитать. Это они кричали мне по-немецки и издевались… Казалось, трехлитровая бутылка бароло была готова лопнуть от смеха. Сто девятнадцать евро… Имея такой ценник, эта стерва могла позволить себе любую выходку!
Я прислушался: бутылки шептались, но я теперь не понимал, о чём. Рядом с трехлитровым бароло расположилась пара его собратьев стандартной величины и подешевле: евро за тридцать-сорок. Но ни одна из бутылок была не похожа на ту, которую я выпил с Лаурой. Я мог только гадать, сколько стоило её вино. А на сколько месяцев хватит моих сбережений?
Мигрень ударила молотом по моему левому надбровью. Меня вырвало.
Всё стало невыносимо чужим. Гигантский котел Берлина вдруг забурлил и выплюнул меня. Я больше не знал, кто я, где я и зачем. Я прибежал обратно в Пензу? Туда, на мою улицу, где толпятся маршрутки? Я снова стал успешным адвокатом, который мог позволить себе всё и за любую цену? Ко мне опять обращаются на вы, по имени и отчеству? Нет, это Берлин. Город, где на меня смотрят сверху вниз. И я не знаю, как добраться в Веддинг. Нужно было слушаться профессора: Лехнер запретил мне пить.
Я позвонил ему.
Оказалось, что я забрёл в Гёрлитцер-парк, где не стоит гулять в одиночку даже в дневное время суток. Лехнер приехал за мной на такси. По дороге он пошутил, что я вспомню русский, когда откроют новый аэропорт Берлин-Бранденбург, который должен был поглотить действующий аэропорт Берлин-Шёнефельд и превратить его в один из своих терминалов. Однако проект затянулся, и предполагаемая дата открытия –
Когда мы приехали в Веддинг, Лехнер зашёл вместе со мною в квартиру и осмотрелся.
– Я прочитал ваш текст, – сказал я.
– Разобрались?
– Там ничего нет про меня… как меня лечить…
– Мы с Нойманом бредём в потёмках. – Лехнер сел на стул у окна. – Вы понимаете меня, господин Погодин?
– Да. К сожалению.
Я устал. Мне хотелось говорить легко, не перепроверяя мысленно каждую букву. Я с остервенением искал русские слова, но не находил. Чувство бессилия стало невыносимым. У меня затряслись руки, я прижимал их к груди, скрещивал, вскидывал. Я начал задыхаться – Лехнер встал и открыл окно.
– Вам нужно пережить эту ночь. Завтра вам станет лучше, а сейчас – потерпите.
– Что со мной?
– Терпите, это пройдёт.
Лехнер открыл свой медицинский саквояж и достал оттуда ампулу и шприц. Я не хотел рассказывать врачу, что был пьян прошлой ночью, но он, конечно же, обо всём догадался. Профессор сделал мне укол с успокоительным. Судороги прекратились, и я налил стакан воды. Но у меня не было сил, чтобы пить. Я подносил стакан к губам несколько раз, пока наконец-то не смог наклонить его и сделать пару глотков. Я подавился водой и закашлялся.
– Завтра мы поедем в клинику. Вас осмотрит психиатр, – сказал Лехнер.
– Меня уже смотрели… Смотрели… Сколько ещё?
– Нам нужно быть уверенными.
– Уверенными? В чём?
– Что вы с собой чего-нибудь не сделаете.
– Так я уже сделал! Мой мозг сделал! Селективная афазия – не помните?
– Пациент, про которого мы вам рассказали, пытался повеситься на карнизе.
На карнизе… Повеситься на карнизе… Почему я раньше не додумался до этого?
Прочитав мои мысли и осмотрев мой карниз – металлическую балку толщиной в указательный палец, – Лехнер вынес свой вердикт:
– Ваш карниз тоже не выдержит.
– Выпрыгнуть из окна надежнее?
– Терпите, Дмитрий, вам завтра станет лучше. Нужно пережить только эту ночь. Одну ночь.
– Идите, профессор Лехнер. Я справлюсь.
– Мне тоже нужно как-то пережить эту ночь. Знаете, мне вдруг неожиданно стукнуло пятьдесят.
– Сервус, – перепутал я поздравление с приветствием.
Лехнер похлопал меня по плечу и подмигнул:
– Ложитесь, господин Погодин. За меня не беспокойтесь, я могу спать сидя.
Я выполнил указания профессора. Едва закрыв глаза, я ощутил дыхание Лауры на своих губах. Моё тело заныло – я уже скучал по ней, хотя покинул её квартиру всего несколько часов назад. Я не нашел для себя другого лекарства, как начать говорить о ней:
– Я был у женщины.
Лехнер сидел неподвижно на стуле перед окном и, казалось, не слышал меня.
– Я жил, я снова был нормальным. Но я не смог не рассказал ей о…
Я продолжал в тишине, рассматривая, прищурившись, отражение безучастного лица профессора в стекле окна. На столе горела лампа – наш единственный источник света в бесконечном туннеле берлинской ночи.