Сирокко меняет цвет снега
Шрифт:
– Нихт ферштее… Дойч, битте… – сказал я.
Она пожала плечами и улыбнулась.
– Я не могу перевести. Если бы хотя бы на французском или испанском…
– Откуда ты их знаешь? – спросил я.
– Они близки к итальянскому. К тому же мой отец – журналист, и мы прожили несколько лет в Париже, Марселе и Валенсии. Когда я была совсем маленькой, мы даже отправились месяцев на семь-шесть в Токио. Но на японском я ничего, к сожалению, не запомнила.
Если бы эту череду городов произнес кто-то другой, я бы решил, что этот кто-то хвастается. Но, слушая Лауру, можно было подумать, что все эти Токио и Марсели находились на соседней улице или, на худой конец, на одной ветке эс-бана. Было неудивительно, что, имея такой богатый опыт жизни за границей,
Она попросила меня рассказать о Пензе. Я говорил о памятниках, мосте через речку, университете, кафе… Моя речь была отвратительной. Всё было таким безликим и серым. Я говорил лишь о том, что мог выразить. Общие фразы. Ничего не значащие слова. Воспоминания кричали, но только я слышал их. Нет, это не просто девятиэтажка! Это мой дом. Дом, где я вырос, где жила моя мать. Эта речка – моя речка, где я столько раз купался, где ловил рыбу со школьными друзьями, где однажды чуть не утонул. А в этом университете я учился на юрфаке, мечтал стать адвокатом, просиживал часами в библиотеке. В этом кафе я иногда обедал. Именно там я встретил Дашу. Но о ней Лауре, конечно, не следовало знать.
– Как будет «счастье» по-русски? – спросила она, прервав мои мучения.
– Я не знаю… Правда не знаю, – не солгал я.
Она удивленно посмотрела на меня.
Это был подходящий момент, чтобы рассказать ей об афазии, но Лаура вдруг спросила:
– Разве ты никогда не был счастлив?
Теперь настала моя очередь пожимать плечами.
Мы пили бароло и закусывали его остатками наших дёнеров. Я расспрашивал Лауру про Лондон, где всегда хотел побывать. Она училась там семестр по обмену и подрабатывала барменом в ночном клубе. Лауре нравилось ночи напролёт смешивать коктейли, болтать с посетителями, слушать их истории, понимающе кивать в надежде получить хорошие чаевые. Иногда ей требовалась помощь охранников, когда кто-нибудь из посетителей распускал руки или сваливался со стула. Наверное, из нее вышел бы неплохой политик. Я слушал и ничего не говорил о себе. Раз или два мне показалось, что она говорила со мной по-русски. И я понимал её. Где-то в два часа ночи я прошёл краткий курс бармена и научился смешивать яблочный мартини.
Расправившись с коктейлями, мы вернулись недопитой бутылке красного.
– Я не скажу об этом в классе… Но ты должен знать. В Турине всё на своих местах. Дома, люди, предметы, запахи, чувства. И я тоже.
– Почему ты не вернёшься туда?
– Я возвращаюсь. По несколько раз в год, к семье и друзьям. Через двадцать-тридцать лет я обязательно вернусь в Турин насовсем. – Лаура прижалась ко мне и положила голову мне на плечо. – Это как знать, что всё закончится хорошо, что бы ни случилось с тобой в начале или середине. Что в конце концов ты обязательно будешь счастлив.
Сделав большой глоток пьемонтского бароло – терпкого красного, аромат которого, казалось, был сильнее вкуса, я запретил себе думать об афазии.
– Тогда и я буду в это верить, Лаура.
– Лора, пожалуйста. Я привыкла к такому произношению.
Я кивнул, но мне по-прежнему не нравился англоязычный вариант её имени. Она тоже принялась за вино.
– Ты вернёшься в свою Пензу? – спросила она.
– Не знаю. Там всё не на своём месте.
– В твоём городе? Разве так бывает? – Она сделала большой глоток и провела рукой по моим волосам. – Тебе нужна мечта, мой Зербино.
Я обнял её.
Мне захотелось жить её мечтой и почувствовать тёплое дыхание будущего, чтобы выстоять и не сломаться под тяжестью своего настоящего.
Каким было моё «прошлое»? Я забыл это слово на немецком, и понятие стало лишь длинным отрезком в пустоту от настоящего. Но я ощущал своё «прошлое» каждой клеткой своего тела: воспоминания впивались в меня острыми шипами и царапали мою душу. Я привык ждать подвоха, мысленно всегда готовился к худшему, заранее рисуя мрачные картинки в голове. Я делал всё возможное, чтобы завтра, на следующий день, земля не уплыла из-под ног. Надрываясь, вытягивая жилы и задыхаясь, я крепко стоял на земле,
Тем не менее я не мог не думать о том, что между мной и Лаурой было восемь лет разницы в возрасте и тысячи километров непересеченных дорог. С наивностью ребенка она верила в единую Европу, в мир без границ и жизнь со стараниями и рвениями, но без надрыва. Всё это казалось мне лишь иллюзиями, готовыми исчезнуть в любой момент. Мне было двенадцать, когда распался СССР, но в памяти навсегда осталось ощущение растерянности от того, что даже взрослые не могли ответить на мои вопросы о настоящем и будущем. Кругом были суета и неопределенность, а с языка никак не смывался синтетический привкус Yupi. Я рос, не замечая и не желая понимать, что творилось в нашей семье и за окнами квартиры. И моя растерянность превратилась в недоверие, а тревожность – в скептицизм. Но стоило мне только взглянуть на Лауру, услышать своё новое имя, и я тут же сдавался без боя в плен её грёз. Кто знает, может быть, где-то там, в пока не наступившем дне, я мог найти своё счастье? А может быть, этой сентябрьской ночью в Берлине оно смотрело мне в глаза?
Лаура поставила пустые бокалы в посудомойку и потянула меня в свою комнату. Как только мы вошли, я споткнулся в полумраке об её тяжёлые ботфорты и чуть не упал. Она прильнула ко мне и задвинула обувь ногой под кровать. Я освободил её волосы от тугой резинки – чёрные пряди рассыпались по загорелым плечам. Мы упали в объятия берлинской ночи, которая шептала нам на итальянском «lento… molto lento… 7 » Трение наших тел порождало искры, которые, касаясь моей души, обжигали её и пробуждали от летаргического сна. Наши пальцы переплелись, кисти сомкнулись. Я посмотрел в её глаза – и в долгожданное мгновение весь мир отразился в них. Лаура обвила мои плечи руками и погладила по голове.
7
Медленно… очень медленно… (ит.)
– Тезоро 8 , ты жив? – спросила она на немецком и ущипнула меня за щеку.
Мне ничего не оставалось, как прикинуться мертвым. Тогда она ущипнула меня ещё раз – я повалил её с кровати на пол. Мы катались по паркету, смеялись, как дети, и никак не могли остановиться.
Я собирался уйти, как только она заснёт. Лаура спала, но я не мог оставить её одну в ночных объятиях Берлина. Меня мучила мысль о том, что стоило мне только переступить порог её квартиры, как я тут же потеряю нить надежды, которую сплели наши тела и души этой ночью.
8
Милый (ит.).
Утром я гладил её волосы и прислушивался к дыханию. Мне хотелось, чтобы Лаура проснулась, чтобы я снова услышал её голос, чтобы она снова назвала меня «Зербино». Мне нужно было убедиться, что я ещё жив. «Зербино» – моё новое имя, новое слово, укол адреналина. Где мы были? Куда унеслись этой ночью? В Лондон, Марсель, Токио или, может быть, в другую Вселенную? Мой отважный co-пилот по-прежнему спала.
Мы встретили новый день вместе и растворились в настоящем. Прошлое удалялось со скоростью звука, а будущее замедляло шаг. В то воскресенье я узнал ещё одну её тайну: она, истинная итальянка, варила крепкий кофе в маленьком металлическом кофейнике – моке. После третьей чашки солнце вдруг нырнуло за линию горизонта, и на Берлин спустились сумерки.