Сирота
Шрифт:
– Ты ничего дурного не думай, – обняв за плечо Андрейку, произнес Спиридон, брат Евдокии, уже немало принявший медовухи и поплывший. – Добрая баба будет. Только худая… ик… как весло…
– А вы ее кормить пробовали? – спросил парень, с огромным трудом заставив себя не сбросить руку этого человека.
– Ха! Да у нее всякие разносолы на столе! А все одно – не жрет. Хоть боем бей. Сидит у тарелки и носом воротит.
– Это дело поправимое.
– Да?! – оживился Спиридон. – А ты ведаешь, как заставить ее есть?
– Берешь миску. Кладешь туда какой-нибудь бурды, которую она на ненавидит. Ставишь перед ней и зажигаешь лучину. Прогорела? Не съела? Тарелку убираешь и до вечера никакой еды. Вечером ставишь перед ней ту же миску с той же бурдой. Не съела? Убираешь и никакой больше еды. До утра. Дня через два-три она и бурду съест, и тарелку оближет, и добавку попросит. Вся беда в разносолах! – назидательно поднял Андрейка палец.
– Ненавижу! – прошипела Марфа и кинула моченое яблоко, но не попала – оно пролетело мимо.
– А это мысль! – воодушевленно произнес Спиридон.
– Голова! – отметил Данила.
– Тут главное не увлечься. – продолжил Андрейка. – Говорят один воин попытался научить коня своего не есть ничего. И у него почти получилось. Да увы, когда конь уже почти привык, беда приключилась.
– Какая же? – спросил воевода.
– Да конь, мерзавец, издох.
Сказал. А спустя несколько секунд весь стол заржал.
– Вот уж точно, – отсмеявшись, заметил Данила, – лучшего зятя для Евдокии и не придумаешь.
Глава 7
1553 год, 21 мая, Москва
Митрополит Макарий сидел на лавке и задумчиво смотрел на лампу. Ту самую, что удумал отрок Андрейка из Тулы. Он до конца не верил, что все это правда. Полагал, будто бы сказки. А лампа если и есть, то горит она чуть ярче обычной масляной. Однако все оказалось точно таким, как ему и сказывали.
– Значит, говоришь, что сей отрок прямо сказал, что Мать-церковь его грабит? – задумчиво глядя на огонек лампы, спросил Макарий.
– Да. Но сказал он это не прилюдно и в сердцах. – ответил диакон Амвросий.
– Голова у него очень светлая, – тут же вставил слово отец Геннадий.
– Да причем тут это? – отмахнулся митрополит. – А почему он считает, что церковь его грабит?
– За краску, что он передал отцу Афанасию не в дар, а для продажи, была положена цена смехотворная. За лампу, которую он изначально хотел продать церкви и которая, по его словам, принесет нам десятки или даже сотни тысяч дохода положено ему всего сто рублей.
– Прилюдно он этого не сказывает?
– Нет.
– У него очень светлая голова, – вновь повторил отец Геннадий, стремясь защитить парня от гнева властного иерарха.
– Что ты заладил светлая да светлая? И что с того?
– Он смотрит на обычные вещи и видит их природу. Он рассказал мне, как удумал и лампу, и печь. И там поистине без божественного провидения не обошлось!
– И что?
– Он еще много что может удумать.
– Я мню, отец Геннадий имеет в виду, что сей отрок может оказаться очень полезен церкви. И нехорошо, что он думает, будто бы церковь его ограбила.
– Предлагаешь заплатить ему несколько тысяч рублей? Или установить его долей сотую часть от доходов с продажи этой лампы, как он желал изначально? – усмехнулся митрополит.
– Не моего ума такие дела. Но паренек действительно растет очень одаренный. Только буйный. Кроме головы светлой, он еще и сабелькой машет отменно. И непривычно, я такого еще не видел. Но выйдя раз на раз супротив опытного поместного дворянина – расписал его как дите. Тому не помогло даже то, что сабелька Андрейки была выделана из очень плохого металла и при сильном ударе по ней она поломалась.
– Сломалась? Так, стало быть, он проиграл поединок?
– Паренек добил своего противника тем обломком, что у него оставался в руках.
– Интересно. – хмыкнул Макарий. – А теперь давайте подробно. Кто он такой? Откуда? И прочее.
– Андрейка сын Прохора, внук Степана Седого из Коломны. Матерью его была Прасковья, дочь Семена Крапивы из той же Коломны – старого недруга Степана, с которым тот постоянно и во всем мерился. Кто лучше? Кто быстрее? Кто сильнее? И прочее. Прохор взял Прасковью в жены вопреки воле отца и уехал в Тулу, где и прошел верстание.
– Любовь? Или назло бате учудил?
– Сказывают, что Прохор в ней души не чаял. Но прожили они недолго. Родами преставилась Прасковья на втором ребенке. И дите не выжило, и она. С тех пор Прохор совсем буйным стал. Он и так-то слыл человеком колючим и дерзким, что ему прощалось из-за того, что сабелькой владел добро и стрелы пущал – загляденье. А после ее смерти стал как тлеющий уголь – вспыхивал по любому поводу.
– Андрейка, как сказывают, – добавил отец Геннадий, – уже отца превзошел в сабельном бое.
– Три года назад во время стычек с татарами Прохор потерял и коней, и панцирь со шлемом. Чтобы выехать на службу ему пришлось брать заем у Петр Глаза.
– В рост?
– Петр утверждал, что да. Но недавние события показали, что словам Петра доверять не стоит.
– Отчего же?
– Паренек этот заявил, будто бы отец его брал у Петра и лошадь, и панцирь, и шлем в заем с условием, что долг перейдет на сына только если тот унаследует их.
– А так разве кто ряд заключает?
– Андрейка на том крест поцеловал. А потом сошелся с Петром на саблях, в чем подтвердил свою правоту перед людьми и Богом.