Сиротка. Нежная душа
Шрифт:
— Отлично сказано!
У Лоры учащенно забилось сердце. Ее давняя мечта наконец начала обретать форму — путешествия, пребывание в лучших отелях Квебека и Монреаля или даже Европы. И в конце увлекательного приключения — слава ее обожаемой дочери.
— Думаю, дорогая, мы очень скоро найдем решение твоей проблемы, — сказала она лукаво. — Продолжай распеваться, а я сейчас вернусь! Хочу кое о чем спросить Шарлотту. По-моему, ее учительница, мадемуазель Каликст Ганьон [47] , еще и музыкантша! Она, конечно же, обрадуется возможности поиграть на инструменте такого качества. И мы примем ее как дорогую гостью — предложим чаю с бергамотом и рассыпчатого печенья!
47
Каликст —
— Мамочка, дорогая, а ведь у тебя и вправду есть деловая хватка! — улыбнулась Эрмин. — Будет очень хорошо, если она сможет приходить после занятий и по четвергам!
Каликст Ганьон, приятная в общении незамужняя дама тридцати шести лет, с удовольствием приняла предложение. Пребывание в гостях в этом большом роскошном доме казалось ей приключением. Визиты к Лоре, кроме того, скрашивали ее довольно скучное существование в перерывах между проверкой тетрадок по грамматике и подготовкой к урокам.
Эрмин была очень довольна ее аккомпанементом. Репетиции стали регулярными, равно как и полуденные дамские посиделки за чаем, на которые всегда приглашали и Элизабет.
Жослин подтрунивал над женой, утверждая, что вокруг него становится все больше женщин.
— Поскорее бы вернулся мой зять, — повторял он после окончания вечерней трапезы.
У него вошло в привычку навещать по вечерам Жозефа Маруа. Они подолгу беседовали за картами, а временами вместе обходили здания заброшенной целлюлозной фабрики. Динамо-машина все еще работала под присмотром бывшего рабочего, за что ему платили небольшую зарплату. В начале февраля они вместе сходили к сахароварне, чтобы починить ветхое строение.
Потекли спокойные дни. Эрмин получила по почте от мужа уже два письма. Он каждый раз откладывал свое возвращение, ссылаясь на нездоровье Талы. И молодая женщина не могла упрекнуть его в том, что он слишком хороший сын. Она тосковала по нему, но всей душой отдавалась другой своей страсти — пению. Возможно, таким образом она пыталась компенсировать ощущение покинутости, которое появилось у нее с отъездом Тошана.
Мадлен, большую часть времени проводившая в своей красивой комнате на втором этаже, слушала арии из «Лакме», «Богемы» или «Фауста» Гуно. Робкая кормилица-индианка мало внимания обращала на слова, она дрожала и плакала от волнения, внимая доносившемуся до нее чудесному голосу.
Склонившись над Мари и Лоранс, она шептала:
— Еще, Канти, еще! Пой, пой, чтобы мир стал красивее и добрее!
Престарелая Одина раскачивалась взад и вперед, тихонько помахивая обуглившейся сосновой головешкой, источавшей легкий приятный аромат. Напротив нее Аранк, ее младшая дочь, закрыв глаза, напевала гортанным голосом. Обе женщины молились Маниту, верховному духу, прося его воскресить в Тале огонь жизни.
Тошан смотрел на безмятежное лицо матери. Она не спала. Ее освобожденная душа, должно быть, путешествовала меж далеких звезд.
«Мать, будь спокойна, — думал он. — Я исполню свой долг!»
Одина и Аранк уложили Талу на чистые простыни в большой комнате, под шерстяными одеялами. Ребенок родился на три недели раньше срока, поэтому в хижине было непривычно жарко натоплено. Малышка нуждалась в тепле…
«Киона [48] , — подумал молодой метис, — такая маленькая, но крепкая. Киона, бедная маленькая фея, которая весит не больше пяти фунтов [49] и нескольких унций!» [50] .
48
На
49
Фунт — единица измерения массы, приблизительно равная 0,45 кг.
50
Унция — единица измерения, в данном случае массы, равная 28,35 г.
Он сидел рядом с аккуратной корзиной, в которую его бабушка уложила новорожденную. Много раз за этот вечер он подходил посмотреть на свою сводную сестру, которая также приходилась сводной сестрой его жене Эрмин и ребенку, которого носила под сердцем Лора. Это было похоже на глупую шутку. Одина и Аранк, привыкшие легко относиться к самым серьезным вещам, находили подобную ситуацию забавной. Но необъяснимая слабость Талы на следующий день после родов вернула их в состояние торжественной серьезности.
Тала, волчица, была при смерти. Тошан отказывался в это поверить. Не осознавая, что делает, он погладил Киону по щеке. Его истерзанный дух перенесся к той, с кем он был разлучен, и к его собственным детям. Слова крутились в голове. Чтобы освободиться от груза тайны, он мысленно стал писать длинное письмо Эрмин.
«Моя любимая женушка, если бы ты знала, какую тяжелую зиму мне пришлось пережить! Не на мороз, лед и метели я жалуюсь. Я должен оставаться возле больной матери, как я тебе уже говорил. Вот только правды ты не знала. Она ждала ребенка, отец которого — не кто иной, как твой собственный отец! Ну вот, наконец — то я рассказал тебе об этой гнусности. И теперь не знаю, что думать, глядя на Киону, нашу общую сестру…
Вышло так, что Тала полюбила Жослина, который любил Лору. Я думал, что с ума сойду от ярости, от боли. Я ненавидел, я орал, мне хотелось его убить. Я пил, пожалуй, слишком много. И знаешь почему, моя женушка-ракушка, такая ласковая, такая красивая? Вечером второго января, когда мы приехали к хижине, моя мать закрылась в своей комнате. Мы поссорились, я сказал много грубых, презрительных, даже оскорбительных слов. Она плакала навзрыд, говорила бессвязно… Я слушал под дверью. А потом в ее комнате стало тихо. Я лег спать у очага, и тут услышал внутри себя голос. Можешь мне не верить, но это был голос моего отца, Анри. «Спаси свою мать!» — говорил он мне. Я вскочил и вышиб дверь. Я был еще ближе к помешательству, чем накануне. Мама стояла у кровати, и в уголках ее рта виднелась белая пена. «Я не хочу умирать, мой сын!» Она сказала так, и я потащил ее на улицу. Она приняла яд. Я помог ей освободить желудок рвотой, напоил ее водой. Слава Богу, она приняла немного, да и мышьяк оказался старым. Я, заранее ненавидевший это дитя греха, которое она носила под сердцем, испугался за него. Я злился на Талу за то, что она пыталась умертвить это невинное создание, убив себя саму. Потом я уже не смог оставить ее одну. Я ездил только в Перибонку на собаках и в санях человека, которого ненавижу и никогда больше не хочу ни видеть, ни слышать.
Мой двоюродный брат Шоган заезжал к нам с матерью. Я попросил его передать бабушке и тете, чтобы пришли сюда. Они живут с нами уже месяц. Я все им рассказал, хотя мать этого не хотела. Вчера она ушла в лес, обманув нашу бдительность, и вернулась, неся под курткой новорожденную. Киону! Одина думает, что Тала сошла с ума. Если это правда, то я в этом виноват, и твой отец тоже.
Я скучаю по тебе, моя дорогая Эрмин, моя нежная любовь! По Мукки я тоже скучаю, а когда смотрю на Киону, то думаю о Мари и Лоранс, которые наверняка уже подросли. Все эти события не позволяют мне быть с вами, и это меня очень огорчает. Сегодня вечером я в отчаянии — моя мать умирает…»