Сиротка. В ладонях судьбы
Шрифт:
– Они забрали мои амулеты, – жалобно произнесла она, поднеся руку к шее.
Ее маленькое сердечко отчаянно стучало. Никогда еще Киона не испытывала такого сильного страха. Она даже не осмеливалась думать о своей матери из-за ужасного звука, с которым копыто лошади ударило ту в грудь. Все было похоже на кошмарный сон. Однако это не было сном.
– Бедная мамочка, – простонала девочка.
Уже больше двух лет Киона безмятежно жила с Талой, бабушкой Одиной и тетей Аранк. Их часто навещал кузен Шоган, приносил свежей рыбы или кусок мяса. Жизнь была спокойной,
«Курум [25] учила меня снимать кору с ивы и делать красивые цветы, – вспомнила она. – Я плавала в речке, а когда она замерзала, каталась по льду…»
Ее тонкие пальчики снова попытались нащупать кожаный шнурок, на котором были подвешены маленькие мешочки с крошечными предметами, призванными ее защищать и, главное, сделать из нее нормального ребенка. Тала попросила старого индейского шамана применить самые сильные чары, чтобы избавить ее дочь от сверхъестественных способностей.
25
Курум на языке монтанье означает «бабушка». (Примеч. авт.)
Этого Киона не знала или притворялась, что не знала. Горестно вздохнув, она снова увидела толстую монахиню, неуклюжую в своем платье и капоре, которая склонилась над ней, чтобы сорвать с ее шеи амулеты.
– Завтра я остригу твою грязную шевелюру, – презрительно бросила она. – Вши в ней наверняка кишмя кишат.
– Нет, ты не отрежешь мне волосы! – закричала Киона. – И вообще, ты не настоящая сестра Иисуса! Настоящие сестры добрые!
После этого гневного заявления ей влепили пощечину и бросили в эту темную вонючую дыру. Со вчерашнего дня она ничего не ела и не пила. Особенно сильно ее мучила жажда.
– Я сбегу отсюда, – решила она, бросив на дверь решительный взгляд. – А потом я пойду далеко-далеко и найду Мину, мою любимую Мину, потому что я знаю: мама уже умерла.
Эта чудовищная уверенность вызывала в ней тошноту, желание кричать, царапать каменную стену. Но она не поддавалась горю, которое сделало бы ее слишком слабой. Наделенная исключительным умом, а также необычной для восьмилетней девочки зрелостью, она попыталась привести мысли в порядок, чтобы использовать имеющиеся в ее распоряжении природные силы. После нескольких часов, проведенных без амулетов, она чувствовала, как на нее медленно накатывают волны ясновидения.
– Мама! Тала! – шепнула она, прикрыв глаза.
Среди синеватого тумана показался большой костер. Языки пламени извивались. Оранжевые, желтые, иногда лиловые… Ее мертвая мать сгорала в этом огне.
– Мама, – повторила она, не вытирая слез, струящихся по ее щекам. – Не нужно было мешать жандармам забирать меня, лошадь не нарочно ударила тебя копытом. Она просто испугалась, мама…
Киона сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться. Зловонный воздух наполнил ноздри, и ее затошнило.
– Нет, мне нельзя думать о маме!
Девочка изо всех сил сконцентрировалась на том, что увидела по прибытии в пансион: девочек в серых блузах, бритых наголо или с коротким ежиком черных волос – индианок ее возраста или на несколько лет старше. Ими занимались монахини. Она также видела с десяток мальчиков, тоже с бритыми головами, в изношенной холщовой одежде, за которыми следили трое кюре. Горе царило в этом месте – она ощущала его всем своим телом.
– Я должна отсюда сбежать, – тихо повторила она. – Я не могу здесь оставаться.
Киона боролась, стараясь держать глаза открытыми, но все же погрузилась в эту странную полудрему, которая позволила видениям нахлынуть на нее. Ужасные образы осаждали ребенка. Она увидела безжизненное тело девочки, лежащее под кустом. Ее губы посинели, ноги были босыми. Затем перед ней возникло лицо плачущего мальчика, над которым мужчина в сутане издевался таким отвратительным образом, что девочка вскрикнула, несмотря на свое состояние транса.
– Здесь было много смертей, – пробормотала она, встряхнув головой. – Дети… Как же они страдали! И какой дикий страх испытывали!
Ужас выдернул ее из оцепенения. Она вскочила и бросилась к двери.
– Мина, спаси меня! – слабо позвала она.
Ей не хотелось быть ни побритой наголо, ни избитой, а меньше всего не хотелось подчиниться воле этих людей, пропитанных ненавистью и презрением к ее народу, словно индейцы были животными.
По ту сторону двери послышался шум. Ей крикнули, чтобы она замолчала. Это означало, что за ней следят или, возможно, принесли хлеба и воды.
– Я хочу пить, – осмелилась сказать она.
– Пей свою мочу, маленькая безбожница, – ответили ей.
Испуганная, Киона неподвижно застыла. Теперь она боялась, что дверь откроется. Она съежилась возле стены, во рту у нее пересохло, живот свело от страха.
«Они забрали мои амулеты. И мою тунику из оленьей кожи, и сапоги, которые сшила мне мама…»
Ей хотелось сорвать с себя грубое платье, которое на нее надели, но она не делала этого из осторожности. Инстинкт диктовал ей, как выжить. Она могла замерзнуть предстоящей ночью, оставшись без одежды.
Сжав губы, широко раскрыв свои янтарные глаза, Киона всей душой призвала образ Эрмины – своей Мины, такой нежной и доброй. Она старательно сконцентрировалась на дорогом ей лице.
«Мама больше не сможет мне в этом помешать», – подумала она.
При этой мысли по ее щекам потекли крупные слезы, но воля от этого лишь укрепилась.
Капитолий Квебека, тот же день, тот же час
Эрмина в последний раз пела в «Стране улыбок». Одетая в костюм китаянки и черный парик, она играла нежную Ми, влюбленную в европейца. Оперетта пользовалась огромным успехом, превзойдя по популярности «Веселую вдову». Ее партнер, дородный тенор, исполняющий роль ее брата Су-Шонга, затянул наиболее известный припев. Певица находила эти слова мучительно правдивыми.