Сиротская доля
Шрифт:
— Как прикажете: ясновельможная пани велела исполнять ваши приказания.
Слуга поклонился и вышел. Мечислав едва встал с постели. Жизнь была ему не слишком дорога, и хоть он чувствовал в себе зародыш болезни, однако не заботился о лечении: ему было важно, чтоб можно выйти и еще раз увидеть ее. Не привыкший к крепким напиткам, Мечислав зашел в лавку, взял у Боруха бутылку рому, налил стакан пополам с водой и, несмотря на отвращение, выпил. На минуту это его поддержало, он почувствовал себя сильнее, оделся и вышел.
Должно быть, однако, лицо его изменилось,
— Вы нездоровы! Вы страшно выглядите. Садитесь. Что с вами?
— Ничего, так… немного нездоровится, — отвечал Мечислав. Заслышав его голос, Адольфина выбежала, взглянула и испугалась.
— Вы нездоровы?
— Ничего так… пройдет. Не надо обращать на это внимания, — сказал Мечислав с улыбкой, — я пришел служить вам.
Молча начала девушка присматриваться к нему. Может быть, сердце и отгадало нечто. Хотелось ей приписать болезнь эту чувству, но воспоминание о пани Серафиме, убеждение Люси в любви брата к вдове прогнали эту мысль. Адольфина села возле него.
— Знаете ли, — сказала она тихо, — что сегодня мой последний день, а вы мне испортите его своим нездоровьем. Как можно хворать… без моего позволения.
Мечислав повернулся к ней.
— Я сделал все, что только было можно для того, чтоб явиться к вам на службу здоровым. Я почувствовал себя нехорошо и вылечился ромом, которого никогда не пью, и это так помогло, что, уверяю вас, я теперь здоров совершенно.
— Ром! Но ведь вы могли убить себя.
— О, нет, нет! Ведь все же я доктор, хоть и не законченный. Об этом и говорить нечего, и поедем, куда следует.
Адольфина пожала плечами.
— Не поедем никуда, — сказала она, — пусть купцы сами делают, что хотят. Мы проведем день, как в деревне, по-прежнему — ведь это последний.
Пани Буржимова, которая начала замечать во всем поведении падчерицы какую-то странную горячность, услышала эти слова.
— Почему же последний? — спросила она. Девушка оборотилась к ней.
— Разве же не последний? Уж, конечно, пан Мечислав не увидит меня свободной, резвой, шаловливой, какой привык видеть. Чепец изменяет не только физиономию лица, но и духа. Теперь уже при встрече мы будем иными, как бы посторонними…
— Но всегда старинными, добрыми друзьями, — прервал Мечислав. — В этих пророчествах я не допускаю, чтобы могла измениться дорогая для меня ваша приязнь.
— Вы говорите по-книжному, — сказала, смеясь, Адольфина. — Сегодня я уже вас не узнаю. Медицина испортила ваш слог, вы говорите словно с больными.
Бедный Орденский не знал уже, что и делать.
— Я потому говорила, что это последний день, — воскликнула с неестественной живостью Адольфина, — что почем знать, и я могу найти вас впоследствии совершенно изменившимся… Вы также можете найти меня смешной, гадкой… А сегодня мы еще по-старому.
Мачеха пожала плечами.
— Милая Адольфина, ты городишь вздор.
— Эмансипируюсь… — отвечала девушка, целуя руку мачехи. — Сама знаю, что говорю вздор. Прошу мне все извинить, я выхожу замуж,
Почти целый день прошел в подобных разговорах. Мечислав хотел удалиться хоть на время, чувствуя нездоровье, но его не пустили. Обедали в гостинице, но Орденский не ел почти ничего, только пил. Так сидели они до вечера, но присутствие мачехи, приходившие и уходившие купцы с товарами мешали Адольфине предаваться еще большим странностям. Уже в сумерки пани Буржимову вызвали по какому-то делу. Мечислав сидел у окна. Адольфина ходила по комнате. Но вот она подошла к нему и сказала тихо, подавая руку:
— Не считайте меня безумной, дорогой пан Мечислав… Это ужасный для меня день: в голове кружится, сердце разрывается на части… Я несчастна, я очень несчастна. Вы пьете вино, а я свое горе, и упилась им совершенно. Я заслуживаю вашего сострадания.
— О, — воскликнул Мечислав, схватив руку девушки, — хоть я и не имею права спрашивать, что творится в вашем сердце, однако понял его!
— Не совсем, — отвечала Адольфина, — а вполне никогда не поймете.
Молодой человек молчал.
— Послушайте, — продолжала она, опираясь на окно и наклонив голову к юноше, — послушайте. Я… я люблю другого, а иду, должна идти за того… к кому более чем равнодушна… Пожалейте меня.
— Но зачем же так внезапно вы поспешили со своим решением?
— Было много причин. Не хочу дальше жить несбыточными надеждами. Надо пробудиться от сна, необходимо жить или умереть. О, вы никогда не поймете меня, и это тяжело для меня. Сегодня наш день, о, извините, мой только день. Дайте мне руку и дайте мне слово, что, как бы там с нами ни было, вы сохраните нашу добрую, искреннюю, детскую дружбу. Со своей стороны, клянусь исполнить это до гроба! Ведь двум чистым душам достаточно подобной связи для счастья… Ведь это счастье иметь друга, которому веришь, иметь преданную сестру… Не правда ли?
Мечислав склонил голову на протянутую руку, горячо поцеловал ее, и Адольфина почувствовала на пальцах две слезы. Мечислав быстро встал и сказал с волнением:
— Верьте мне… эта минута никогда в жизни не изгладится из моей памяти… Позвольте теперь удалиться, убежать… Пусть она будет последней…
И он зашатался, а вошедшая пани Буржимова увидела, как он оперся о стену. У Мечислава закружилась голова, он чувствовал слабость.
Адольфина бросилась за водой. Поднялась тревога, но Мечислав уже пришел в себя.
— Минутку отдохну, — сказал он спокойно, — а потом уйду… Мне надо ехать. Мне кажется, я сделаю лучше всего, если сегодня выеду… Дорога, свежий воздух, движение помогут мне. Со мною уже бывала подобная слабость.
Пани Буржимова не соглашалась. Адольфина молча смотрела на него, видя на его лице выражение, которое казалось ей странным. Наконец невозможно было более удерживать его. Попрощавшись с председательшей, он подошел к Адольфине… Они посмотрели друг дугу в глаза и не промолвили ни слова. Девушка подала ему руку. Мечислав поцеловал ее… Дрогнула рука и затрепетали уста… Орденский вышел.