Сиротская доля
Шрифт:
Адольфина вышла замуж и, как говорили, приводила доброго пана Драминского в отчаяние своими странностями и грустью, которой ничто не могло рассеять. Пани Бабинская была убеждена, что эта особа влюблена в Мартиньяна; она полагала, что все девицы должны были влюбляться в него.
Мартиньян, верный своей привязанности, в одиночестве еще пламеннее любил Люсю. Страсть эта не только не проходила, а, напротив, казалось, увеличивалась. Между тем мать была неумолима.
Сам пан Бабинский беспокоился. Бедняга был очень недалек, но имел
— Ну, что же будет с Мартиньяном? — спросил он. — Как вам кажется?
— Не знаю, — отвечал пан Пачосский, — известно только из опыта и многих примеров из древности и новейшей истории, что любовь в сердце юноши могущественная сила, которую не следует удерживать, как пар в котле, потому что разорвет котел. Правда, я сам знал одного провиантского писаря, который из любви к некой пани Вильчевской, выстрелил в себя и всю жизнь был калекой, потому что не насмерть застрелился. О, есть тысячи подобных примеров!
— Что ж тут делать? Должно же быть лекарство, хоть я, простой человек, и не знаю какое.
— Позвольте, — отозвался тихим голосом педагог, — если б пан Мартиньян влюбился действительно в какую-нибудь девицу низкого звания или легкого поведения, какие встречаются в городах… а ведь кузина, прелестная, молодая, отлично воспитанная.
— Знаю, знаю, — отвечал пан Бабинский, — но об этом и говорить нечего. Жена моя женщина умная, и она имеет свои резоны, самые верные. Об этом не может быть речи. Мы оба с тобой этого не понимаем… а что она знает, то уж как по написанному.
— В таком случае и помочь нечем! — воскликнул Пачосский.
— А время? — спросил пан Бабинский. — Я слышал и от жены, и от других, что время много значит в таких случаях.
— Конечно, но ведь это может продолжаться двадцать лет.
Пан Бабинский рассмеялся.
— Э! Да ведь она сделается тогда старой девой.
— Но любовь, зародившаяся в эти лета, когда чувства достигают самой могущественной силы, может продолжаться до седых волос.
— Что ты говоришь? — воскликнул пан Бабинский. — Это было бы волшебство!
— И есть волшебство. Я на вашем месте старался бы исподволь влиять на пани, и, может быть, из любви к этому благородному юноше, она смягчилась бы.
— Ха, ха, ха! — рассмеялся пан Бабинский. — Что, асан, толкуешь? Я на жену не имею влияния. Она женщина умная, а я человек простой… Тут ничего не поделаешь… Я при ней молчу.
Ответив таким скромным образом педагогу, пан Бабинский, беспокоясь о сыне, думал, нельзя ли в самом деле хоть раз в жизни повлиять на жену. Опыт, однако, не удался.
Возвратясь домой, пан Бабинский, вздыхая, начал словами педагога толковать что-то об опасности любви в молодых сердцах. Потом выставил пример провиантского писаря, смешал этот пример с древними писателями,
Пани Бабинская слушала и наконец разразилась хохотом:
— Вот простофиля! — воскликнула она. — Тебя непременно научил Пачосский. Ну что ты городишь? Ведь это не твоя голова выдумала. Это ты начитался каких-нибудь писателей? Где же и когда?
Пан Бабинский смутился.
— Ты же знаешь, милочка, что я читал Робинзона, — возразил он.
— А есть там хоть слово об этом?
Пан Бабинский замолчал и только махнул рукой.
— Ну, так делай, милочка, что хочешь… Я ничего не скажу, но храни Бог от несчастья Мартиньяна, я умываю руки…
При этих словах пани Бабинская вскочила с места.
— Чтоб ты не смел показываться в Занокцицах! Это все проделки мудреца-бакалавра! Но я вытурю его оттуда! Потому только, что глупый мальчик дал себя увлечь этой бесстыдной кокетке, я еще должна допустить, чтоб она связала его по рукам и по ногам? Никогда в жизни, никогда!
Пан Бабинский, почувствовав приближение бури, хотел улизнуть и на цыпочках направился к двери… Но жена побежала за ним, осыпая его упреками, так что он едва успел умолить ее, целуя руки и сознавшись в своей вине.
Подобные сцены, конечно, не могли изменить положения.
Об Орденских в Новом Бабине почти ничего не знали, да и не осведомлялись, а если порой председательша, получив какие-нибудь сведения от пани Серафимы, хотела передать о них известия родственникам, злопамятная тетка отказывалась слушать.
— Они мне порядком надоели! Пусть делают, что хотят; уехали из нашего дома, не сказав даже "спасибо", отравив жизнь Мартинь-яну. Не хочу их знать, не хочу слышать о них!
Однажды пан Орденский, брат пани Бабинской и родной дядя Мечислава и Люси, неожиданно навестил сестру. Пан Петр, как уже было сказано выше, был женат на богатой наследнице и вращался в высшем свете, вследствие чего немного стыдился Бабинских, хотя людей и богатых, но незнатных. Проходили годы, а ни он не приезжал к сестре, ни Бабинские не бывали у него, потому что последних невестка принимала весьма холодно.
Пан Бабинский удивился и даже испугался, узнав о приезде зятя. Боялся он жены, а пана Петра и боялся, и уважал, так как последний был солиден, серьезен и якшался с большими панами и притом его трудно было принимать, так как он привередничал относительно вин и кушаний.
Извещенный о приезде пана Петра пан Бабинский перекрестился, тотчас же переоделся с ног до головы и взял даже чистый носовой платок, хотя платком никогда не пользовался.
Он застал уже пана Петра с сестрой, которая, шепнув слугам о завтраке, занимала брата беседой. В разговоры, которые жена вела с умными, как выражался пан Бабинский, особами, он никогда не вмешивался. Сидел себе в стороне и покашливал, иногда, когда был уверен, что может засмеяться, смеялся и зевал, прикрывая рот рукой.