Сиротский хлеб
Шрифт:
– Ти-ше! - перекричала их панна Рузя. - Садитесь! День добрый, пани Марья! Прошу войти.
"Керовничиха" - в теплом пальто и меховой шапочке, плотно завязанной под подбородком, - стояла у дверей и улыбалась. Такая бледная еще, с запавшими глазами.
– Я только взгляну на них разочек. Можно, панна Рузя?
И вот, подойдя к столу, где так привыкли видеть ее четвероклассники, пани Марья постояла молча, опустив глаза, а потом посмотрела на класс и грустно улыбнулась.
– Дети... - сказала она, и голос ее задрожал. - Милые дети, я
Класс снова загудел, и снова панна Рузя перекричала его, утихомирила.
– Я утешаю себя тем... - начала пани Марья, но голос ее опять дрогнул. - Да что там: в мае увидимся. - Она улыбнулась. - Желаю вам успехов, дети! Будьте здоровы!
"Керовничиха" медленным шагом прошла в учительскую.
Панна Рузя вышла проводить ее на улицу, а дети кинулись к окнам. Не зная, что бы им сделать, чтобы пани Марья их поняла, они кричали в окна и махали руками.
А Даник - так он забрался коленями на подоконник и, как в тот запомнившийся на всю жизнь день, когда на тротуаре перед школой голосила женщина, взялся рукой за раму форточки. Вот-вот, кажется, крикнет. Но у него перехватило горло.
Пани Марья поднялась на пригорок перед школой, оглянулась, помахала рукой и пошла. На середине площади оглянулась еще раз, еще раз помахала. Даник вздрогнул, хотя и сам, кажется, этого не заметил. Мальчику показалось, что помахала она одному ему, в последний раз и - навсегда...
– Ну, не прохвосты вы?! - кричала, стоя перед классом, "девка в разуме". - Хотя бы ты, Данель Малец. Взгромоздился, божий конь, с ногами на окно. Дикарь!
Даник сидел опустив глаза.
Панна Рузя походила по классу, заложив руки за спину, потом остановилась у печки.
– Если вы в самом деле любите свою воспитательницу, - начала она тем же сухим тоном, каким рассказывала про круля Яна Третьего Собеского, - так не волновали бы ее после тяжелой болезни своими дикими криками. Особенно ты. Ты! - ткнула она худой, с перстнями на двух пальцах рукою. - Встань, матолэк. Говорит учительница!
Даник встал. Но глаз он ни за что не подымет!
"Иди ты к черту! - думал он. - Сама ты дикарка..."
И вдруг глаза Сивого потеплели от слез. Но нет, он не заплачет. Несмотря даже на то, что он - во второй раз после ареста Миколы Кужелевича снова почувствовал, снова понял, как это тяжело, когда ты остаешься... ну, не совсем один... не совсем сирота... а все-таки, как это тяжело и горько!..
11
В панском саду и в старом, запущенном парке заливались соловьи. Они, видно, и не думали о завтраке, хотя пели не умолкая от самых сумерек. Солнце взошло, но лучи его пока освещали только верхушки лип, в листве которых галдели галки.
Из застекленных белых дверей деревянного дома на высоком каменном фундаменте вышел заспанный пан Вильчицкий.
– Тебя чего пригнало сюда так рано? - недовольно спросил он у стоявшего перед крыльцом мужика.
Марко Полуян, голынковский солтыс, прежде всего снял шапку и поздоровался:
– День добрый, паночку. Бардзо пшепрашам*, что я нарушил спокойствие вашего сна. Я бы подождал, да ваша покаёвочка...**
______________
* Очень извиняюсь.
** Горничная.
– Чего тебе надо, Полуян?
Мужик стоял внизу, на земле, а панские сапоги блестели на уровне его бородатой физиономии. На мужике была "покупная" рубаха с застегнутыми кармашками, серые домотканые штаны, кепка, а ноги - босые. Пан красовался в хромовых сапогах, в черных галифе; белая сорочка была расстегнута, над ней клочья усов и большая, точно отполированная, лысина.
Слушая, что ему говорит Полуян, пан Вильчицкий громко откашлялся и плюнул. Плевок пролетел мимо самого мужика. Дядька даже не шевельнулся.
– Пшепрашам, Полуян, - сказал Вильчицкий и повторил: - Кхэ! Брр!..
– Ничего, паночку, на здоровье, - угодливо улыбнулся Полуян. - Так я все о том же: пока суд да дело - я у вас сразу беру две десятины. И деньги из рук в руки.
– Что мне твои деньги, Полуян, - говорил Вильчицкий, спускаясь с крыльца. - Я у Черного брода отдам за четвертую копну, так у меня его с руками оторвут. Еще и поблагодарят, не то что...
Речь шла о панском луге, часть которого Вильчицкий каждый год продавал "на снос", одну траву, либо отдавал его окрестным крестьянам "за часть" три копны помещику, четвертая мужику.
– Копна, паночку, копною, а деньги деньгами. А я могу их вам хоть сейчас.
Они шли по дорожке в ту сторону, где за деревьями, за соловьиным пересвистом слышны были людские голоса и рев скота. Пан, заложив назад руки, отчего еще сильнее выпячивался живот, шагал впереди, мужик - за ним.
– Хитрый ты человек, Полуян. Недаром тебя и солтысом назначили... Кхэ! Брр!.. Чтэрдзести пенць рубли злотэм*, - сказал он, должно быть чтоб сразу ошарашить солтыса.
______________
* Сорок пять рублей золотом.
Полуян попытался поторговаться, но пан перебил его:
– Ни копейки меньше. Не хочешь - другие возьмут.
Солтыс пораздумал. Этою-то он как раз и боялся, что другие его опередят: потому и пришел загодя, еще в мае. А цена была сходная, такую траву дешевле не возьмешь. Да еще с отавой.
– Эх, паночку, где наше не пропадало. Оно известно, что вас и десять цыган не перехитрят. Извольте!
Полуян расстегнул левый кармашек рубахи и достал завернутые в газетную бумагу деньги. "Проторгуешься, задави тебя холера, - подумал он о Вильчицком, - прогуляешь именьице с Цабовой Юлей. А я был хозяин и буду. На твоем месте я такой травы и полморга* не продал бы".
______________
* Морг - прежняя единица измерения земельных площадей в Польше.
Пан взял деньги, пальцем другой руки пренебрежительно раскинул на ладони девять золотых пятерок и, как будто не считая, ссыпал их в карман галифе.